сходит. Меншиков полез смотреть: так ли, как надо, мажут. Не мог на месте стоять. Толкнул плечом какого-то верзилу с молотом. Тот оглянулся, сказал:

— Данилыч, ты бы в сторону отошёл, ненароком зашибу, — и пошевелил молотом. Детина — кузнец тот самый, что уколол светлейшего больно, сказав: заворовались-де купцы с металлом.

Меншиков качнулся к нему, как к родному:

— Не подведи! Враз, враз клинья вышибайте. Не дай бог косо пойдёт! Махину-то какую спускаем! Царя бы сюда сейчас. Вот радость для него была бы...

И, ответа не выслушав, мотнулся дальше:

— Живей, ребята! Живей!

Рожок заиграл сигнал к спуску. Все побежали от стапеля в стороны. Меншиков на помост вскарабкался. Поднял над головой бутыль с вином. Бутыль на полведра. Мысль мелькнула: «Как бы не прошибить обшивку. Перестарались, черти».

Бутыль бухнула о борт, как ядро. Осколки сверкнули на солнце. И тут же как один ударили четыре молота по клиньям на стапеле. Судно дрогнуло и поползло вниз. Все замерли. Качнулись мачты, и тревожно, сухо щёлкнуло в утробе корабля.

Меншиков даже руку поднять ко лбу побоялся, только подумал: «Шпангоуты на обрезе стапеля не выдержат. Переломит судно».

Мачты перечеркнули горизонт большим чёрным крестом.

Меншиков вцепился пальцами в перильца и, клонясь всё больше и больше вперёд, тянулся за кораблём, будто был связан с его громадой одной верёвкой. И, не схвати за полу камзола светлейшего голландский инженер, лететь бы князю вниз головой с помоста.

Судно, разбегаясь всё шибче, ударилось носом о воду и, утонув по фальшборт, закрылось высоко поднятым фонтаном брызг.

Берег выдохнул одной грудью:

— А-а-ах-х!

Но корабль уже качался на волне.

— Ура! — грянуло по всей верфи. — У-ра-а-а!

Через минуту двое молодцов выкатили к стапелю бочку с водкой. Мужики загалдели. Меншиков сам из бочки дно вышиб, зачерпнул кружку до краёв. Крикнул:

— Виват, ребята! Виват!

Мужики потянулись к бочке кто с чем: с плошками, с котелками, а кто и так, с ладонями, лодочкой сложенными. У хорошего человека и водка добрая, сквозь пальцы не убежит.

Знакомый кузнец мигнул Меншикову из-за спин:

— А? Данилыч, как сошёл-то кораблик, словно блин со сковородки соскочил!

Заулыбался во весь рот. К Меншикову протолкался сквозь толпу денщик. Светлейший глянул на него, спросил удивлённо:

— Что так спешно из Москвы-то сбежал? Посидел бы уж...

У денщика лицо заморённое, скакал, видно, поспешая. Он наклонился к уху князя и шепнул что-то тайно. Улыбка с лица у светлейшего сошла. Он отстранил денщика, сказал:

— Постой.

Пошёл по берегу. Под ногами хрустели свежие щепки, солнце било в лицо яростно, ослепительно блестело море.

— Хорошо-то как, — сказал Меншиков, — хорошо! — И во второй уже раз пожалел: — Петра Алексеевича нет... — Хлопнул приятеля, инженера голландского, по плечу: — Давай ещё по кружке!

По кружке выпили, но было очевидно, что веселья у Меншикова уже не получится. Светлейший послушал ещё недолго громче и громче звучавшие голоса и, кивнув денщику, пошёл к карете.

А вокруг шумели, смеялись, шутили мужики. Глядишь, у того армячишко на плечах от соли горькой сопрел, у другого портки верёвкой подхвачены, у третьего и вовсе армяка нет, а так, рубашонка на груди, да и та рвань, но на лицах у всех одно — радость.

— Работу-то смотри какую своротили!

— И то всё мы! Молодцы мы всё же, братцы. Молодцы!

И уже не водка пьянила, развязывала языки, светом ярким зажигала глаза, а труд тот большой, свершённый всеми вместе.

Когда карета светлейшего поднялась на высокий взгорок, князь ещё раз взглянул на стоящее на воде судно. Корабль был и вправду хорош: строен, крутобок, лёгок.

«Лебедь, — подумал Меншиков, — как есть лебедь. А ещё паруса наденут... Точно, птица волшебная».

Карету тряхнуло на ухабе. Меншиков отвернулся от окна, сказал денщику:

— Говори.

Денщик, понизив голос, передал слова Черемного. Меншиков выслушал, не перебивая, и, только когда денщик смолк, спросил:

— А где крючок-то, подьячий?

— Сказывал, что след важный нашёл и, уж до конца его пройдя, объявится и всё сам расскажет.

Меншиков побарабанил пальцами по коленке, протянул задумчиво:

— Много наворотил крючок, много... Фёдор Черемной...

Светлейший посмотрел на денщика глазами голубыми, холодными, сказал:

— О речах подьячего никому ни полслова. Царь в Варшаве уже. В Питербурхе будет днями. Ему и обскажешь.

Понимал светлейший: всё круче и круче заворачивается дело с наследником.

* * *

Граф Шенборн любил шахматы. Эта старая индийская игра доставляла ему истинное наслаждение.

— Шахматы, — говорил граф, — пир для ума.

Шенборн никогда не торопился, разыгрывая партию. Граф внимательно изучал позицию противника и, заглядывая на много ходов вперёд, оценивал сильные и слабые стороны шахматного воинства партнёра. Мысленно Шенборн пунктиром простреливал доску, жившие только в его сознании линии взламывали оборону противника, и уже в начале партии он видел, как привести короля партнёра к последнему пределу.

Шахматная доска для графа не была зелёным полем, по которому перемещалась артиллерия, скакали полки драгун, чёткими каре стояла пехота. Он не видел клубов белого порохового дыма, вырывавшегося из стволов пушек, и не слышал голосов горнов, зовущих армии в атаку. Нет! Шахматная партия была для графа пересечением абстрактных геометрических фигур, мгновенным столкновением быстрых, как огненная вспышка, импульсов мысли, взрывом идей. Беззвучный, бестелесный вихрь за тонкой височной костью. Без лязга сабель, звона шпаг, грохота мушкетов. Можно поднести руку ко лбу и ощутить только мягкий ток крови в слабой жилке. И всё.

Граф, как правило, играл лёгкими фигурами. Его пешечный строй теснил противоборствующие ряды, оборачивал их вспять, разрывал узлы обороны, открывая путь к победе. И только когда партнёр был на грани поражения, граф вводил в бой тяжёлые фигуры. Они наносили последний, завершающий, неотразимый удар.

В жизни граф поступал так же, как за шахматной доской.

Партию с наследником русского престола он мысленно проиграл всю до конца. Правда, надо учесть, что всё началось слишком неожиданно и первые ходы были случайны, но вины Шенборна в том не было. Наследник свалился на него как снег на голову. Дальше Шенборн повёл партию по нужному руслу.

В дебюте графу противостоял русский посол в Вене Веселовский. Шенборн с первого же хода прочёл всё, что сможет ему предложить на шестидесяти четырёх полях скушный резидент. Позже возник новый человек — офицер Румянцев. Шенборн не видел его, но действия Румянцева показали, что то энергичный, стремящийся без компромиссов к победе противник. Он доставил