И на этот вопрос помогает ответить метафора “Джекил/Хайд”. “Есенин-Джекил” относился к окружающим его евреям спокойно и даже дружески, “Есенин-Хайд” давал волю глубоко спрятанному в “Джекиле” комплексу национальной неполноценности. “В трезвом состоянии, – вспоминала поведение Есенина в конце 1923 – начале 1924 годов Г. Бениславская, – второе понятие о евреях, вытеснившее первое – о жидах, главенствовало: “Ведь ничего во мне нет против них. А когда я пьяный, мне кажется бог знает что”. И у пьяного в тот период всегда всплывали эти разговоры”[1543].

В. С. Чернявский вспоминает Есенина в таком состоянии “Хайда” (Ленинград, апрель 1924 года): “Он вдруг пришел в страшное, особенное волнение. “Не могу я, ну как ты не понимаешь, не могу я не пить. Если бы не пил, разве мог бы я пережить все это, все?..” Чем больше он пил, тем чернее и горше говорил о современности, о том, “что они делают”, о том, что его “обманули” В этом потоке жалоб и требований был и невероятный национализм, и ненависть к еврейству, и опять “весь мир – с аэроплана”, и “нож в сапоге”, и новая, будущая революция, в которой он, Есенин, уже не стихами, а вот этой рукой будет бить, бить… кого? он сам не мог этого сказать, не находил… Он опять говорил, что “они повсюду, понимаешь, повсюду”, что “они ничего, ничего не оставили”, что он не может терпеть (“Ненавижу, Володя, ненавижу”). И неизвестно было, где для него настоящая правда – в этой кидающейся, беспредметной ненависти или лирической примиренности его стихов об обновленной родине”[1544].

Комментарием к этой теме пусть послужит конспективное изложение истории взаимоотношений Сергея Есенина с Осипом Мандельштамом и Борисом Пастернаком.

Мандельштам и Есенин познакомились не ранее марта 1914 года в Петербурге. В уже цитировавшихся нами мемуарах Владимира Чернявского описан поэтический вечер в редакции петербургского “Нового журнала для всех”, состоявшийся 30 марта 1915 года, где Есенин читал стихи после Мандельштама[1545]. В “Нездешнем вечере” Марины Цветаевой рассказано о чтении Есениным и Мандельштамом своих стихов в редакции “Северных записок”[1546]. Имена Есенина, Мандельштама, Ахматовой и Клюева соседствуют в том газетном отчете, где говорится об их совместном участии в “Вечере современной поэзии и музыки”, состоявшемся 15 апреля 1916 года в петербургском Тенишевском училище[1547].

Отношение Есенина к Мандельштаму и его стихам не было ровным и в значительной степени определялось состоянием (“Джекил” или “Хайд”), в котором находился автор “Радуницы” в ту или иную минуту. В своих “Ключах Марии” (1918) Есенин, неодобрительно рассуждая о Клюеве, процитировал, не называя имени автора, мандельштамовское стихотворение “Золотистого меда струя из бутылки текла…” (1917), тем самым приписав эти стихи Клюеву[1548]. Согласно недружественным мемуарам Александра Коваленкова, “Сергей Есенин однажды даже пытался бить Мандельштама”[1549]. Иван Грузинов сообщает, что в 1920 году Есенин вызвался быть секундантом В. Шершеневича на его так и не состоявшейся дуэли с Мандельштамом[1550]. Еще в одном варианте воспоминаний Грузинова зафиксирована такая реплика Есенина, обращенная к Мандельштаму в 1921 году: “Вы плохой поэт! Вы плохо владеете рифмой! У вас глагольные рифмы!”[1551]

Однако в разговоре с Эмилем Германом Есенин утверждал: “Нас, русских, только трое: я, ты да Мандельштам. Не спорь! Вы русский лучше меня знаете”[1552]. Приведем также фрагмент из письма Надежды Яковлевны Мандельштам к Анне Андреевне Ахматовой 1957 года: художнику А. Осмеркину “Есенин говорил, что он “этого жида любит”; встретили мы его чуть ли не накануне самоубийства, он звал в трактир, и Ося долго каялся, что не пошел”[1553].

Афиша “Вечера современной поэзии и музыки” в концертном зале Тенишевского училища 15 апреля 1916

Двойственность отношения Есенина к мандельштамовскому творчеству отчетливо обнажена в устных мемуарах Надежды Вольпин о 1921 годе: “Есенин подошел и крикнул ему: “Вы пишете плохие стихи”, а через несколько дней объяснял мне, что Мандельштам пишет прекрасные стихи” [1554].

Отношение Мандельштама к Есенину также нельзя назвать однозначным. В 1921 году он объяснял Вольпин, что “Есенину не о чем говорить. “О чем он пишет?! “Я – поэт”. Стоит перед зеркалом и любуется – “Я поэт”. И чтоб мы все любовались, что он поэт””[1555]. Констатируя, в заметке “Буря и натиск” (1923), что “грубо подслащенный фольклор” “продолжает существовать в поэзии Есенина и отчасти Клюева”, Мандельштам тем не менее признавал “значение этих поэтов”, которое заключается “в их богатых провинциализмах, сближающих их с одним из основных устремлений эпохи”[1556].

Своей жене Мандельштам “говорил, что Есенина сгубили, требуя с него поэму, “большую форму”, и этим вызвали перенапряжение, неудовлетворенность, потому что он, лирик, не мог дать полноценной поэмы. Развернутое мандельштамовское суждение о стихах Есенина, относящееся к началу 1930-х годов, находим в мемуарах С. Липкина: “Ему нравились ранние стихи Есенина (“Хотя Кольцову больше доверяешь”), нравились “Пугачев” и “Черный человек”, отрицательно отзывался о “Персидских мотивах”: “Не его это дело, да и где в Тегеране теперь менялы? Там банки, как и всюду в Европе. А если и есть, то почему меняла выдает рубли взамен местных денег? Надо бы наоборот””[1557]. А в июне 1935 года, пребывая в воронежской ссылке, Мандельштам сетовал в разговоре с Сергеем Рудаковым: “Вот Есенин, Васильев имели бы на моем месте социальное влияние! Что я? Катенин, Кюхля…”[1558]