Мертвецы кругом, мертвецы повсюду. Тысячи деревень, от которых остались лишь печные трубы, похожие издалека на обгорелые спички. Пашни, где из земли выступают не ростки ржи, а белые кости. Гроздья висельников на полусгнивших веревках. Трупы детей, посаженных на колья. Конец порядку. Конец правилам. Конец всему, включая саму жизнь.

Подати не собираются. Солдатам платят разрешением грабить округу и отбирать зерно у крестьян. Слова императора и королей больше ничего не стоят, их вес меньше чем у легчайшего пера. Все решает воля человека с мечом. Земледельцы потеряли людской облик, они доведены до безумия голодом и поборами. Объединяясь в банды, они убивают все и всех, опустошая без того разоренные провинции и комарки.

Империя гибнет, говорят люди. Нет, все проще. Империи больше нет, а то, что погибло, смерти уже не подвластно. Это конец дней. Конец мира. Смертный Век пришел на землю, а Гнев Божий разит и правых, и виноватых. Нынче все виновны, все грешны. Все заплатят за пороки отцов и не рожденных детей.

Смерть пляшет, как самая красивая девочка на празднике первого колоса. У нее прекрасный венок, свитый из женских кос, из волос девушек, что никогда не выйдут замуж. Смерть ведет хоровод, подхватывает взрослых и детей, мужчин и женщин. На этом празднике весело только ей, вечно молодой и древней, как само Время, той, что больше не соблюдает правила и забирает всех без разбора. Но Смерти весело, и лишь это имеет значение.

Превыше всего мы ставим наживу. Больше всего мы жаждем власть и деньги. Такова природа человека, такими нас создал Господь. Но сегодня мы будем сражаться за то, что выше денег. Выше жизни и смерти. За то, перед чем отступит сам дьявол и все его воинство.

В ушах гремел монотонный, повторяющий возглас «Haile! Haile!! Haile!!!», он звучал как торжество необратимости.

Это самое страшное оружие на свете. Оружие конца времен. Оно зачеркнет историю прежнего мира.

И Елена узнавала себя, глядела на мир собственными глазами, которые стали на много лет старше. Она возвышалась на ступенях длинной лестницы, показывая Вещь немногословным, хмурым людям в доспехах. Странную, чуждую, удивительных пропорций и конструкции, но в то же время хорошо узнаваемую. Страшное чудо другого времени, другой эпохи, других людей.

«Невозможно!» - пыталась кричать она. – «Это невозможно! Я пыталась и не сумела. Я не вспомнила!»

Но жестокое в своей однозначности видение говорило обратное, и в нем Елена поднимала обеими руками тяжелый мушкет с граненым стволом.

Таков мой дар Ойкумене. Не первый и не последний, но тот, которого мир по-настоящему заслуживает.

И они преклонили перед ней колени, все эти мрачные, жестокие люди, с телами, израненными во множестве сражений, и душами, изувеченными намного, намного сильнее. Все, как один, опустились на правое колено, и боязливый, почтительный шепот «Красная Королева…» бился в уши Елены, как грохот миллиона колоколов.

«Видения лгут» - повторяла она себе, ища спасение в надежде.

Да, магия лжет. Показывает кусочек грядущего, но искажает его как больное, уродливое зеркало. Это все ложь, одна большая ложь. Этого никогда не случится. Не будет ни безумной сшибки пехотного строя с кавалерией, ни галер, что таранят друг друга в буре, средь огненных волн. Флесса Вартенслебен не наденет угольно-черный доспех, стоя на палубе своего флагмана, и Елена не посмотрит на нее, держа в руках шлем, покрытый кроваво-красным лаком.

Ничего не будет. Не может быть. И главное – никогда не сбудется третий путь, то, что лежит между Градом небесным и Градом морским, обещая лишь конец всему.

Не…

Может…

Случиться…

Затем ей отсекли ногу. Одним ударом, срезая кость будто гильотиной. Во всяком случае, ощущение было именно такое. И Елена пришла в себя, чтобы протяжно завыть, грызя толстый ремень, чувствуя каждым нервом дезинфицирующую силу спирта.

Так получилось, что Раньян не видел, как лекарка обрабатывает по-настоящему серьезные повреждения, и подошел к вопросу без лишних фантазий, копируя ее манипуляции с обычными царапинами. То есть щедро полил все из склянки. Таким образом Елена получила ожог тканей, лишнюю неделю заживления, боль в непогоду до конца жизни, а в качестве бонуса вылетела из ужасающего кошмара, словно от удара свинцовым молотом городского ополченца. Что-то задержалось в ее памяти, а что-то растворилось, ушло в небытие, как пыль через крупное сито.

* * *

Бретер и баронесса сидели по обе стороны от изголовья больной. После того как на раны положили компрессы из трав Марьядека и удалось влить женщине в глотку немного целебного отвара, Хель стало легче. Она больше не хрипела, роняя пену с посиневших губ, закатывая невидящие глаза, как одержимая, не рыдала так, словно все демоны преисподней терзали женщину картинами адских мук. Теперь… ей просто было плохо, как обычному человеку, который получил несколько переносимых ран и одну серьезную; потерял много крови, а ныне балансирует на краю, за которым ждет скоротечная лихорадка.

Раньян опять вытер пот с бледного лба Хель, долил уксус в плошку, где мочил компрессы от жара.

- Ее колотит дрожь, - нервно сказала Дессоль, ломая пальцы. – Ей холодно! Надо согреть!

Она потянулась к одеялу, свернутому в ногах больной, однако Раньян остановил баронессу:

- Нет. Не стоит. Она говорила мне, что лихорадка и внутренний жар… - бретер скривился, вспоминая. - Это признак борьбы с недугом. Нельзя кутать, потому что тело перегревается изнутри, может не выдержать сердце.