- А… э… мнеэ-э-э… - проблеял Гаваль.

- А ты стой там, - теперь приказ отдала уже Гамилла, трезво оценив фактическую полезность юноши.

Служанка принесла «вьетнамский сундучок» Хель. Раньян быстро откинул крышку, стал извлекать содержимое, раскладывая на столе, припоминая, что и как делала лекарка. Любые медицинские процедуры Хель начинала с тщательного мытья рук, а затем протирала их «мертвой водой» тройной перегонки, крепче водки. Бретер старательно повторил ее манипуляции над подставленным Виторой тазиком. Служанка, тем временем, помогала арбалетчице стаскивать с раненой высокие сапоги. Надо сказать, пока что купленная сельская девчонка действовала практичнее и деловитее всех домашних прислужников.

- Вода! – гаркнул бретер. – Да где, в конце концов, чертова вода?!

Гаваль, понимая свою ничтожность как хирурга, взял на себя вспомогательное обеспечение и неожиданно оказался в этом хорош. Выяснилось, он тоже внимательно следил за тем, как врачевала Хель, но юноша подмечал именно организационный момент. Его стараниями появился исходящий паром котел с кипятком, еще три кастрюли подогревались на угольной плите, сам же менестрель начал готовить горячий напиток из меда и цветочных лепестков.

- Больному надо много пить, - пояснил юноша. – Она так говорила. Если только кишки не проткнуты. И почки не отбиты.

- Не проткнуты, - успокоила Гамилла. – И не отбиты.

- А где Насильник? – между делом спросил Раньян, разрезая пояс, который успел пропитаться кровью. Вместе с арбалетчицей они стащили с Хель штаны, и бретер склонился над глубокой раной на левом бедре женщины. Раньян впервые увидел рыжеволосую полностью обнаженной и механически отметил, что упражнения фехтмейстеров сделали просто хорошее – идеальным. Несмотря на очень высокий для женщины рост и худощавое, скорее мальчишеское сложение, она могла бы позировать скульпторам и живописцам Старой Империи.

- Молится в Храме, - кратко сообщила Гамилла, придерживая пациентку. – Сказал, что толкаться плечами будет кому, а он обратится к Пантократору в суточном бдении. Так больше пользы.

- И не поспоришь. Помогло, - буркнул Раньян, смывая кровь с рук. Витора поливала, поджав губы и сохраняя на бледном лице выражение человека, разделывающего свинью – занятие неприятное, однако необходимое.

- Так… - пробормотал бретер, разглядывая содержимое сундучка. – Кровь остановили. Жгут сняли. Теперь промыть раны мыльным раствором. Проверить, не застряли ли осколки оружия. Затем полить «мертвой». И зашить.

- Ды-зын-фэг-цы-а, - медленно, по слогам выговорила арбалетчица загадочное слово, которым Хель называла обработку ран. Бретер молча кивнул, соглашаясь.

Он думал, что баронесса либо потеряет сознание, либо не выдержит и уйдет. Ошибся и в том, и в другом. Надо сказать, бретер несколько переосмыслил свое представление о попутчиках в затянувшемся приключении, особенно когда появился Марьядек с двумя объемистыми корзинами, которые пахли изысканными копченостями, вином, свежим хлебом. Но ценнее всего были доставленные в той же корзине горские компрессы из сушеных трав, которые очень хорошо вытягивали яд, рассасывали отеки и воспаления. Лучше действовали только декокты с Пустошей.

Раньян снова проклял собственную глупость и косность. Сейчас мысль приготовить все заранее, включая сундучок и лекарства, казалась очевидной, но бретер слишком привык биться лишь за себя, разучился заботиться о других. Он отчетливо понимал, что если все же Хель останется калекой или, не дай Параклет, умрет, в том будет его, Раньяна, личная вина, которую оправдать и простить нельзя.

- Маленькая армия, - пробормотал Гаваль, заливая травяную повязку теплой водой, готовя ее к использованию. – Маленькая, но уже не смешная.

И Раньян скупо кивнул, соглашаясь.

- Вот, - служанка, скрывающая под волосами расплющенные уши, подала кривую иглу с вдетой нитью.

- Туда, - бретер указал подбородком на стеклянную плошку с «мертвой водой». – Сунь полностью, пусть полежит.

- Да.

Раньян отжал лишнее с чистой тряпочки, которой намеревался для начала протереть кожу вокруг раны на бедре. Для начала… В воздухе запахло дорогим кабаком, где подают лишь самую крепкую водку, очищенную от сивухи. Бретер отлично помнил ощущения, которыми сопровождается обработка ран по методике рыжеволосой лекарки. То, что в уязвленной плоти после такого изуверства не заводится гниль – это замечательно, но чудо исцеления случится потом. А ужасающая боль воспоследует сейчас.

- Держите ее, - приказал бретер. – Как можно крепче. И суньте ремень в зубы.

* * *

Однажды Елена тяжело заболела, по-настоящему тяжело, так что почти три месяца не ходила в школу, отлеживаясь дома. Родители настояли, что так лучше чем госпитализация, учитывая постоянное присутствие дома квалифицированного медика. Несколько дней девочку терзала высокая – под сорок градусов – температура, которой сопутствовали надлежащие эффекты, в том числе помрачение рассудка. Странное, удивительное состояние, когда ты не жив и не мертв, не спишь, но и не бодрствуешь. В бредовом сознании девочка много чего насмотрелась и пережила. Самым удивительным оказались несколько часов полета на биплане «этажерке», видение было настолько ярким и последовательным, что возвращение в обычный мир казалось наоборот, иллюзией.

Сейчас происходило то же самое, но с поправкой на то, что в мир безумных видений Елену швырнула ужасающая боль. Все вокруг было запредельной болью, и боль отливала, как раскаленный металл в форме, невероятные, фантазийные образы, обжигавшие разум.

Армии шли по Ойкумене, маршируя тысячами, десятками тысяч сапог, выбивая пыль из тракта подковами кавалерии. Сотни знамен и стягов притягивали к себе людей как магнит железные опилки, увлекали жаждой золота и почестей, но в большинстве просто обещанием куска хлеба. В свою очередь флаги кружились в запутанном танце вокруг двух главных центров. Двух точек опоры для мира, который сошел с ума.

Предатели оказались преданы. Лжецы обмануты. Забыта мораль, растрачены, развеяны по ветру все мыслимые и немыслимые устои. Принципы больше не продаются, ибо не осталось покупателей на столь никчемный, бесполезный товар. Люди говорят, что настал век стали, огня и безудержной жестокости. Они ошибаются. Это не начало, но завершение. Длинный век людей заканчивается, и дальше не ждет уже ничего… Ибо Пантократор счел меру наших грехов переполненной, а участь безнадежной.

Перо не скользит в уставших пальцах одинокого летописца, оно тяжко царапает старый, десяток раз выскобленный пергамент. Плохие чернила едва читаются, они выцветают за считанные недели, но хроникер продолжает безнадежное занятие. У писца знакомое лицо, вернее лица, сразу несколько возможных, но Елена не может сосредоточиться, чтобы вспомнить.