ли не со «страдальцем», хотя в словаре Даля ясно сказано: «Подвижник — славный великими делами на каком-нибудь поприще; доблестный деятель; храбрый, удачливый воитель».

Когда я встретился в редакции районной газеты с местными журналистами, то в каждом из этих милых, добрых, влюбленных в свой нелегкий труд ребят мне виделся подвижник. Более того — все три чудесные толкования Даля, взятые вместе, подходили к газетчикам, и невольно вспомнился мне образ моего друга Леонида Жердина. Так же, как Леонид Иванович, они звали меня то в один, то в другой конец острова, готовы были стать моими спутниками, наперебой рассказывали о чудесных местах, об интересных людях...

И до чего хорошо рассказывают, до чего много знают! А ведь никто не дает им ни машин, ни оленьих упряжек, ни лошадей, но нет, кажется, ни одной, самой далекой бухточки на побережье, ни одного леспромхоза в девственной тайге, ни одной тони на колхозной рыбалке, где бы они не побывали.

Ничуть не жалуясь на свою судьбу, они говорили, что единственный вид транспорта, которым приходится пользоваться в поездках по островам, — оказия, благо их отлично знают в лицо все старшины морских катеров, все водители автомашин и никогда не отказываются «подбросить».

Но сколько раз их настигали штормы в открытом океане, пурги на горных перевалах, проливные, длящиеся неделями ливни на жутком курильском бездорожье! И не было случая, чтобы газетчик вернулся с пустым блокнотом.

Частенько, не заходя домой, прямо с дороги садились в редакции за стол и писали, как принято говорить, по горячим следам статью, очерк или несколько крохотных заметок.

Конечно, внешне они не похожи друг на друга и, вероятно, характером тоже, но зато одинаково преданы своей газете, которая несет людям свет партийной правды на краю нашей земли...

Несколько часов просидел я над подшивкой, и почти на каждой полосе попадались скупые, десятистрочные заметки, из которых в моем воображении рождались порой большие, захватывающие картины.

Интересно, что газета, которую я, можно сказать, изучал страницу за страницей, опрокинула мои прежние представления о Курильских островах.

Нет, Курилы — это не только самый ранний в нашей стране восход солнца; и вулканы, один величавей другого; и океанские приливы и отливы; и лазоревые бухты с приглубыми берегами, оплетенными пурпурными водорослями; и отмелые тихие заливы, прозрачные до самого дна; и девятьсот хрустальных пресноводных рек, куда сплошными косяками в пору нереста заходит тихоокеанский лосось и где водится королевская форель и кунжа; и сказочные горные озера по соседству с огнедышащей кальдерой; и удивительные леса, где рядом с северной елью и каменной березой растет бамбук и цветет невиданных размеров магнолия...

Если не все это, то что же такое Курилы?

— Люди! — говорю я себе.

В самом деле, почему бы не написать о женщине-рыбачке, для которой Кунаширский залив стал вторым домом? Или о молодых смотрителях маяка в далекой бухте Край Света? Или о ловцах анфельции в суровом заливе Измены? Или о старшине буксирного катера, застигнутого ураганом? Или о пограничном дозоре, идущем по каменному карнизу скалы чуть ли не вровень с облаками?

А разве не стоит написать о бывшем солдате морской пехоты, который одним из первых спрыгнул с десантной баржи на землю Кунашира в осенний день 1945 года и на много лет связал свою судьбу с освобожденным краем?

Когда я думаю о нем — крепком, коренастом, с живыми, пытливыми, глубоко посаженными глазами, — передо мной встает наш предок-землепроходец, более двух веков назад сошедший с утлого шитика на курильскую землицу.

Но советский солдат знал историю, он знал, что эта земля издревле принадлежит России, что она была хищнически отторгнута от нее, и поэтому с первых же дней он почувствовал себя здесь хозяином. И сразу же начал ее обживать. Природный хлебопашец, он стал сеять пшеницу, разводить скот, выращивать овощи, и нужно было видеть, как радовалась его душа, когда на берегах сурового океана, в краю туманов и огнедышащих гор, зазеленели первые всходы.

Он разослал письма своим землякам, звал их на Курилы и, когда прибыл первый пароход с переселенцами, вышел встречать их на рейд с духовым оркестром.

Правдивый, честный, он никому не сулил легкую жизнь, говорил все, как есть: говорил и о тайфунах, которые приносит океан, о подземных трясениях, которые рождают вулканы, о тропических ливнях, которые в иную пору зарядят на неделю, а то и более, и, главное, говорил о том, что над любой стихией властен человек, его труд, его желание преобразить край...

Люди верили и не верили, и молчаливо, неопределенно кивали головами, что означало: «Поживем — увидим!»

Первое же испытание пришло поздней осенью. В начале ноября выпал снег, стали задувать ледяные ветры, да с такой лютостью, что срывали крыши с камышовых палаток, гасили огонь в сложенных из камней печурках.

Потом разыгрался тайфун и порушил все, что было создано людьми за короткое курильское лето.

И, как это часто бывает, многие не выдержали. Кое-как перезимовали, а весной с первым же пароходом уехали на материк. Но большинство переселенцев остались и живут по сей день в совхозе «Дальний», который больше известен на Кунашире как «имение Таранова», названное так в честь солдата морской пехоты.

Тарановским называют здесь и Панкутанский мыс на южном побережье острова, куда в тот год страшной бескормицы Василий Таранов угнал поредевшее стадо коров и всю долгую зиму безотлучно пас их на побуревших лугах, с которых тайфун согнал почти весь снег.

Ко всему, чем сегодня знаменит совхоз, прикоснулись трудовые руки этого упрямого человека.

Когда впервые, как какое-то чудо, в которое мало кто верил, на угодьях совхоза поспела кукуруза, выросли тугие кочаны капусты, полосатые, как зебры, арбузы, какого-то необыкновенного сорта редис и все эти щедрые дары земли поступили в Южно-Курильск, жители поселка с доброй улыбкой говорили:

— Не иначе как из имения Таранова!

А вот огурцы почему-то не росли. Несколько лет бился над ними Таранов — и все впустую. Из лета в лето сажал семена, они всходили, цвели, а когда цвет опадал, огурец в том месте не завязывался.

Вот задача!

Но и она, эта задача, вскоре была решена. Оказывается, на Курилах некому опылять огурцы — нет пчел. И тут, на счастье, попалась Таранову то ли книжонка, то ли журнал со статьей о пользе муравьев:

«Муравьи способствуют