Когда месячные не пришли в первый раз, Маусами едва обратила внимание: ее цикл никогда не отличался стабильностью. Все мысли крутились вокруг очередной поездки на станцию, где они с Тео Джексоном снова останутся наедине. Разумеется, Маус видела его на мостках и на вечерних сборах, только разве на Стене уединишься? Во время ночной вахты не то что обнять и поцеловать, парой слов перемолвиться едва получалось! Маус пришлось ждать. Но даже томительное ожидание и медленно ползущие дни — дату отъезда уже вывесили в списке поручений — делали ее счастливой и заставляли сердце замирать от любви.

Потом месячные не пришли снова, и Гейлин засек ее у компостной кучи.

Беременность. Как же она не почувствовала? Как не предвидела такую возможность? Тео Джексону ребенок не нужен. Вероятно, при определенных обстоятельствах ей удалось бы его переубедить, но не при таких.

На смену шоку пришло озарение. Ребенок, у нее будет ребенок! Ее дитя, дитя Тео, их общее дитя. В отличие от любви, ребенок не чувство, не абстракция, а живое существо с разумом и характером. Любовь приходит и уходит, а ребенку все равно, он никуда не денется. Само его существование означало веру в будущее, в завтрашний день — именно там предстоит ползать, бегать, жить ребенку. Ребенок — надежда, которую человек дает миру, а мир — человеку.

Именно об этом Маусами собиралась говорить с Тео на станции, точнее, в крошечной кладовой, которая стала их гнездышком. Воображение рисовало Маус сотни вариантов сцены — и плохих, и хороших. В самом ужасном она замирала от страха и отмалчивалась, в ужасном номер два она также замирала от страха, но объявляла Тео: ребенок от Гейлина. Девушка искренне надеялась, что в глазах Тео вспыхнет давно погасший огонек. «Ребенок, — скажет он, — наш малыш! Что нам делать?» «То же, что и все люди», — ответит она. Тео снова сожмет ее в объятиях, где так уютно и спокойно, и она почувствует: жизнь обязательно наладится. В Колонию, то есть к Гейлину, они вернутся вместе.

Теперь ничего этого не случится: плохие и хорошие варианты так и останутся вариантами.

Из холла послышались шаги. Походка тяжелая, «ходульная», до боли знакомая. «Ну когда же он отстанет? — с отчаянием подумала Маус, но тут же одернула себя: — Гейлин не виноват, Гейлин ни в чем не виноват!»

— Маус, что ты здесь делаешь? Я весь Инкубатор обыскал! — глядя на нее сверху вниз, выпалил Гейлин. Маусами пожала плечами, с преувеличенным интересом разглядывая свое ужасное вязание. — Не стоит здесь сидеть.

— Гейлин, комнату обеззаразили.

— Я имел в виду, не стоит сидеть здесь одной.

Маус не ответила. Что она делает в Инкубаторе? Только вчера ведь задыхалась здесь и думала, как бы не сойти с ума. С чего она взяла, что сможет научиться вязать?!

— Все в порядке, Гейл, со мной все в порядке!

Господи, зачем она его мучает? Из чувства вины? Нет, вряд ли. Скорее, из злости. Из злости на слабость Гейлина, на его слепую любовь, которой она совершенно не заслужила, на то, что сразу после родов придется заглянуть ему в глаза и сказать правду, ведь по иронии судьбы ребенок будет как две капли воды похож на Тео Джексона.

Гейлин откашлялся.

— Я пришел сказать, что завтра утром уезжаю.

Маус отложила спицы и взглянула на мужа. Гейл щурился, пытаясь рассмотреть ее в полумраке, отчего его лицо казалось совсем мальчишеским.

— Что значит «уезжаешь»?

— Джимми отправляет на станцию резервный отряд. Арло погиб, и мы не знаем, что там происходит.

— Черт подери, Гейлин, почему посылают тебя?

— Думаешь, я не справлюсь?

— Гейл, я этого не говорила! — раздосадованно вздохнула Маус. — Просто удивилась, что посылают тебя. Ты ведь и на станции ни разу не был.

— Ну, кого-то же нужно отправить, и, вероятно, Джимми считает лучшим кандидатом меня.

Маус постаралась изобразить заботливую жену.

— Пожалуйста, будь начеку! Бдительность, бдительность и еще раз бдительность!

— Такое ощущение, что ты говоришь серьезно!

Маусами даже с ответом не нашлась.

— Конечно, серьезно, Гейлин! — устало проговорила она.

— Даже если не серьезно, мне все равно приятно!

«Надо сказать ему правду, — подумала Маусами. — Взять и сказать!»

— Ладно, езжай! — Она снова взялась за вязание. — Я буду ждать тебя.

— Ты и впрямь считаешь меня дураком? — Гейлин пристально взглянул на жену. Его правая рука как будто непроизвольно дернулась к ножу.

— Я… этого не говорила.

— Вот и хорошо, потому что я не дурак.

Воцарилась тишина. Правая рука Гейлина поползла к поясу и застыла у рукояти ножа.

— Гейлин, — шепнула Маус, — что ты делаешь?

Вопрос словно вырвал Гейлина из транса.

— То есть? — ошарашенно спросил он.

— Ты так смотришь, а рукой… Что с твоей правой рукой?

Гейлин взглянул на руку и чуть слышно хмыкнул.

— Не знаю, — честно признался он и наморщил лоб. — Вот до чего ты меня довела!

— Разве тебе на мостки не пора? Тебя уже наверняка хватились!

Гейлин смотрел не на нее, а словно внутрь себя.

— Пожалуй, пойду… — буркнул он, но не сделал ни шагу и руку от ножа не убрал.

— Давай, через неделю увидимся, — кивнула Маус.

— О чем это ты?

— Ну, сам же говорил: тебя на станцию отправляют.

— Да, да… — судя по выражению лица, Гейлин вспомнил, в чем дело. — Да, я завтра уезжаю.

— Пожалуйста, береги себя! Я серьезно… Будь начеку!

— Да, постараюсь!

Шаги Гейлина заскрипели по полу, а потом стихли: дверь Большой комнаты захлопнулась. Лишь тогда Маусами поняла, что вытащила спицу из вязания и сжимает ее в руке. Знакомая с детства комната вдруг показалась огромной и зловеще пустой: ни кроваток, ни Маленьких.

По спине пробежала ледяная змейка страха: вот-вот случится что-то ужасное.

Кратка, как сон; как призрак, преходяща;

Как молния среди глубокой ночи,

Она быстра — блеснет и озарит

Пред взорами и небеса, и землю,

Но прежде чем успеет человек

Сказать «смотри!» — уж снова бездны мрака

Все поглотят. Так быстро на земле

Все светлое в хаосе исчезает!

У. Шекспир, «Сон в летнюю ночь», акт I, явление 1[12]

35

С тех пор как приехал последний автобус, ровно девяносто два года, восемь месяцев и двадцать шесть дней Первая колония жила следующим образом: