«Кобцов мыслит прямолинейно: сидела у фашистов? Сидела. Другие патриоты честно смерть принимают, а ты пошла на сделку с фашистами? Пошла. Передала в Центр дезу? Передала. Предательство? Предательство. Вызвать сюда и – к чертовой матери в фильтрационный лагерь. Война, времени нет чикаться, нюансики анализировать. Победим – разберемся». – «А если она все делала для нас?» – «Ну, это еще доказывать надо…»

Бородин отчеркнул красным карандашом все остальные пункты, вынесенные им на бумагу. Последний пункт – шифровку в Центр, переданную неизвестным шифром, – он подчеркнул еще и синим карандашом.

«Видимо, спасти девчушку может ответ из Москвы, – думал Бородин. – Если они оттуда позвонят по ВЧ и скажут, что группа Вихря помогла в операции, на которую Москва пошла в связи с тем немцем, что прилетал в Краков из Берлина, тогда картина изменится. Если сейчас говорить Кобцову – поставлю под удар не только ее одну, но всех их…»

В кабинет заглянул капитан Высоковский и, присев к столу, начал тщательно причесываться, помогая себе рукой, – он приглаживал ладонью свои блестящие, чуть вьющиеся волосы.

– Это некрасиво, Леня, – сказал Бородин, – мужчина должен причесываться в туалете. Вы охорашиваетесь, словно барышня в фойе театра.

– Вы на меня сердитесь из-за этой шифровки? – спросил Высоковский. – Ей-богу, я ни в чем не виноват. Она – крепкая девка, я не понимаю, в чем дело…

– А может, никакого дела и нет вовсе? Больно мы до очевидных дел зоркие. Не верю я, знаете ли, очевидностям всякого рода.

– Вы уже передали ее донесение Кобцову?

– Спать хочется до смерти, – словно не слыхав вопроса, ответил Бородин. – Погода, верно, будет меняться.

– Осень… Будь она неладна.

– Не любите осень?

– Ненавижу.

– Отчего так?

– Купаться нельзя.

– Люблю осень. Для меня, знаете ли, поздней осенью начинается весна. Именно поздней осенью. И наоборот, осень, зима, новый год с его грустью у меня начинаются в марте, ранней весной, когда в лесу по ночам ручьи журчат, снег тает.

– Что-то не понимаю.

– Это, верно, старость. В старости уже все известно, предвидения мучат, наперед знаешь – что, откуда, почем и кому.

– Москва еще не отвечала?

– Дикость положения в том, что она не обязана нам отвечать. И на запрос, боюсь, не ответят. Еще цыкнут: не суйте нос не в свои дела.

– С Кобцовым вы уже посоветовались? – снова спросил Высоковский.

– Самое паршивое дело, – задумчиво продолжал Бородин, – так это совать нос в чужие дела. Как считаете, а? Кстати, пирамидона у вас нету?

– Аспирин есть.

Бородин пощупал лоб.

– Да нет, аспирин мне, знаете ли, ни к чему.

– Может, грипп?

– А бог его знает. Между прочим, раньше грипп назывался инфлюэнцей. Куда как изящней. Все к простоте стремимся. Грипп. Почему грипп? А не земляника? Или клюква? «Вы больны?» – «Да, у меня, знаете ли, клюква».

Высоковский понял – старик бесится. Поэтому он сдержанно посмеялся и стал думать, как бы ему поизящней уйти.

– Да, вы Кобцову передали данные на пленных – Степана Богданова, Николаева и Новикова?

– Передал.

– Что он ответил? У него есть на них материалы?

– Компрометирующих нет. Кобцов сказал: посидят на проверке, там решим, что с ними делать.

– Посидят, сказал?

– Сказал, посидят, товарищ полковник…

– Слушайте, – спросил Богданов, – а у вас нет желания слетать к ним, а? По радио ни хрена не разберешься… Если они действительно там эдакое заворачивают – это ведь не шутки. В Москву передали сообщение с фамилиями начальства из штаба группы армий «А»?

– Конечно.

– Как думаете, завтра ответят?

– Трудно сказать.

– Поэтому и спрашиваю, что трудно сказать, – хмыкнул Бородин, – иначе б молчал. Когда у вас неприятности, вы любите излиться или предпочитаете таить в себе?

– В себе не могу.

– Я тоже.

Высоковский заметил:

– Я про себя философствовать люблю. А если вслух, то сразу теряю нить.

«Осторожный парень, – подумал Бородин, – ишь выкозюливает. А понимает все, глаз у него цепкий».

– Ну, это ясно, – сказал Бородин, – бывает.

– Товарищ полковник, а когда лететь?

– Я спросил, нет ли у вас желания. Что касается полета, то это вопрос будущего. Погодим, пооглядимся, а? Как считаете?

– Лететь, видимо, придется, – ответил Высоковский. – Иначе всю операцию можем профукать. Обидно. Да и голову после снимут.

– Это вы четко сформулировали, – сказал Бородин. – Обидно. И голову снять могут. Четко – ничего не добавишь…

«Нет, он не побежит к Кобцову, – решил Бородин, – он умный парень и не трус. Мелко страхуются только трусы. А этот сначала сказал «обидно», а потом уж вспомнил про голову».

– А про ту ее шифровку, которая ушла в Москву, сообщили, что это – липа?

– Не столь резко. Я сообщил, что этот материал, по новым данным, переданным тем же Вихрем и Аней, оказался насквозь фальшивым, составленным врагом в целях дезинформации. Теперь спросите меня в третий раз про Кобцова…

– Больше не буду.

– Зря. Просто я еще тогда не решил для себя, как следует поступить.

– Теперь?

– Теперь я решил подумать о том, когда посылать вас к Вихрю…

Высоковский тонко улыбнулся:

– Интересы дела требуют, чтобы рядом с вами не оставалось свидетеля? О радиограмме ведь знаем только мы с вами…

Бородин поиграл бровями и ответил:

– Это вы – ничего. В точку. Меня, знаете ли, до войны больше всего обижало, когда хорошее дело приходилось прикрывать обманом. Видимо, бюрократизм прилипает в первую голову к тем, кто с ним борется. К сожалению, Кобцов почти совсем не берет во внимание градиенту веры. Я – ее исповедую.

– Я готов уйти к Вихрю хоть завтра, – сказал Высоковский. – Думаю, на месте все будет видней.

– Срок мы с вами установим. Торопиться не надо. Разведчик должен торопиться только один раз…

– Когда именно?

– Вот когда полетите, на аэродроме шепну, – сказал Бородин. – Ладно. Давайте-ка составлять радиограмму Вихрю.

Высоковский вынул ручку и посмотрел на Бородина. Тот пожевал старческими фиолетовыми губами, вздохнул прерывисто, недоуменно пожал плечами и начал диктовать:

– »Выясните все данные о полковнике: год и место рождения, родственники, бывал ли в СССР, должность, места работ. Сообщите немедленно. Сразу после этого буду докладывать командованию. Бородин».