Вот здесь и определилась та линия моего поведения, которая за последние три года привела меня всё жё к бегству в Ленинград, где я сейчас сижу без дела, без детей, выжидая того, что даст мне судьба, за кем же всё-таки останется свердловская квартира, что будет со мной через два месяца? Где я, наконец, найду прочное место, спокойную старость или же так и не будет мне покою, так и буду метаться, пока не растеряю последние силы? А дети? Что с ними будет, с бедными крошками?

Тот разговор между нами был в начале января 1934 года. После началась передышка. Юля уехала, малыши ничего не замечали, напротив, я старалась всячески поддерживать их связь с отцом, внушать им к нему уважение и любовь. Андрей за ученьем и беготнёй по товарищам мало имел времени для наблюдений за нашей жизнью. Миша ничего не знал и продолжал писать из Ленинграда: «Дорогие папа и мама».

Я решила смотреть на К.К. как на больного и не расстраивать его ничем, наоборот, обнадёживать. Расчёт оказался плохой. Семья уже была сломана, дверь продолжала закрываться каждый вечер, не было ни близости, ни взаимного понимания. К.К. смотрел на свою жизнь с нами как на временный этап, а все недосмотры и упущения ставил мне в вину как человеку, почему-то способному только всё расстраивать и вести в «провальную яму».

Но разговор стал более свободный. Если первое время мы сидели за столом молчаливые, мрачные, уставившись в сторону друг от друга, то теперь была беседа, обмен мнений, особенно это было заметно, когда мы встречались в институте на заседаниях Совета. Мы садились рядом и возвращались вместе, оживлённо беседуя о слышанном.

Казалось, возвращалось старое время, но вот мы приходим домой, попьём дружелюбно чаю, а потом он идёт и закрывает дверь, делая это как-то медленно, особенно, точно подчёркивает, и лицо его при этом странное. Иногда он просил меня играть, и я играла сперва охотно, так как это входило в мои прежние обязанности и я думала, что он будет меня за это ценить. Но раз Андрюша, который очень любит музыку и часто просит меня играть ему, сказал: «Зачем ты для него играешь такие вещи? Разве ты не понимаешь, что своей музыкой ты его возбуждаешь?» Я немного опешила. «Твоя музыка меня всегда возбуждает, и его, конечно, тоже!» Тогда я поняла его лицо, когда он закрывал дверь: он там, за закрытой дверью, не работал. Я это знала, так как раз, забывшись, зашла к нему без предупреждения. Он быстро покрыл бумагой маленькую книжку, как застигнутый на месте. Он мечтал под мою музыку о своей Оне или Нине, писал стихи или письма. Закрывая дверь, отрешался от реальности и уходил в свою мечту. Понемногу я стала всё реже и реже играть.

Зимой К.К. ездил в Москву, но Нина встретила его сурово, сказала: «Зачем пришли? Я ведь вам не отвечала на ваши письма, значит, незачем было и приходить». Это он мне рассказал, считая, видимо, что я должна ему сочувствовать.

Я заметила, что с самого возвращения из Москвы, от Нины, он никогда больше не называл меня своею женой, не хотел даже произносить это слово. В то же время он как будто бы сердился, что у нас маленькие дети, и, если кто-нибудь говорил про них, махал рукой: «Это всё Ксения Михайловна, её желание было».

Уже в ту зиму мои нервы истрепались, но меня поддерживали работа и надежда. В институте я забывала о своём горе, занималась со студентами охотно, но, когда шла домой, еле плелась от усталости, на душе было пусто и жутко. Дома нет, Кости нет, а есть К.К.: он со мной делится, а мне не с кем поделиться, некому пожаловаться, никто не посоветует, не утешит, не ободрит. Детишки были предоставлены Андрею и Петровне. Андрей в свободное время с ними играл, водил Ксеню в детсад, иногда ругал хулиганствующего Санчика. Петровна обычно закрывала дверь в кухню и предоставляла детям делать, что хотят.

Лето мы проводили в Уктусе. Денежные затруднения были, но я заработала много и все недостачи покрывала. И К.К. давал деньги, но не так обширно, как обещал. Летом приехали Юля и Миша. Юля не пожелала жить в Уктусе, а осталась с папой в городе. Миша пожил с нами, он писал свой концерт. Миша был, как всегда, мил, добродушен, ласков, пил с удовольствием много молока, вечно бродил один, но иногда брал с собой Санчика, купал его в Патрушихе и показывал ему разные интересные места. Меня просил рассказать о моей молодости. Я кое-что рассказала – вспоминала Швейцарию, Петербург. Миша сказал: «Какая ты, мама, замечательная. Как ты интересно рассказываешь. И особенно удивительно, что с тобой можно обо всём говорить».

Андрей был на практике, но практика у него сорвалась, и его назначили на Камскую нефть. Перед отъездом он также был в Уктусе. Когда я шла со своими большими взрослыми сыновьями, то радовалась, и только одна мысль была горька. Ведь третий должен был бы идти рядом. Не дорастила я своего милого, бедного Цику… Ничего ненормального в Мишином поведении тогда ещё не было. О наших делах я ему не говорила.

По приезде в город меня ожидало огорчение. Петровна внезапно собралась ехать в деревню: у неё заболела сестра. Новую прислугу оказалось найти чрезвычайно трудно, пришла паспортизация. С рабочими паспортами не прописывали, со свердловскими людей не находилось. А тут и К.К. приготовил мне сюрприз. Внезапно он спросил меня за чаем, не разрешу ли я, чтобы женщина, с которой он будет жить, осталась бы с ним в этой квартире, ввиду того что я говорила о своем желании остаться здесь. Я так поразилась от неожиданности, что сама не знаю, как сказала: «Хорошо». – «Ну в таком случае я это передам Оне».

Я никак не ожидала, что это она. Про Оню даже не подумала, но как-то взяла себя в руки и сказала: «Оня тебе не пара. Это худшее, что ты мог придумать. Если уж у тебя с Москвой не выгорело, поищи себе молодую, простую девушку, которая бы о тебе заботилась, когда ты состаришься». Потом пришла к нему в комнату и сказала: «Ничего из этого не выйдет, и не потому, что я тебе помешала бы: я не стала бы делать ни козней, ни интриг, и ты это знаешь. Но поверь мне, что ни одна женщина – ни Оня, ни какая другая – не согласится въехать в квартиру, где живёт с детьми первая жена». Он задумался и сказал: «Хорошо! Я буду искать себе квартиру».

Сентябрь и октябрь К.К. был на курорте и в Москве, я со страхом ждала его возвращения, так как уезжал он в самом неприязненном ко мне настроении. Приезд его меня поразил. Он вошел весёлый, любезный, чрезвычайно нарядный, сразу прошёл в столовую. «Как у вас пусто! Надо мебель прикупить!» Потом начал заглядывать в горшки с цветами. Он был ласков, мил: казалось, приехал прежний муж. Я не знала, что подумать, но решила платить тем же.

Жизнь стала точно восстанавливаться. Правда, он привёз детям подарки, а мне ничего, но я была и тем довольна, что он разговаривает, спрашивает о моих делах, как будто интересуется ими, хвалит обед, не говорит «всё равно» и даже обращается за помощью. У него болели уши, и доктор прописал ему горячий «пузырь». Я грела воду, заматывала ему голову и не понимала, что это всё тот же эгоизм. Нужна была ещё потому, что лечить себя самому ему было трудно, да и обед есть надо. Так продолжалось месяца два-три, пока не ушла новая прислуга Степановна. Хотя Степановна была лентяйка, грязнуля и воровка, но всё же это был какой-то человек, который топил печь, выносил помои и иногда мыл пол, обед она варила плохо, но всё же варила. Когда Степановна ушла, всё вновь свалилось на меня, а у меня была нагрузка большая в две смены, и можно себе представить, как пошло хозяйство. Всё же я напрягалась изо всех сил, вставала утром пораньше, чтобы успеть купить к чаю хлеба и масла, приготовляла завтрак и обед, но всё трещало по швам, и сразу я заметила, что К.К. недоволен. Видно было, что он всех нас терпит только из-за хозяйства, а когда хозяйство страдает, тяготится семьёй и не совсем удобной жизнью. Потом мне попалась хорошая приходящая девушка, но и с ней хлопот было мне достаточно.