Нам с Княжной была предоставлена возможность оценить выпадение волос, в темноте, впрочем, практически незаметное.

– Ну и вот, значит, – продолжала рассказывать гостья. – Повели меня на МРТ. Вам, девчонки, делали когда-нибудь эту штуку? Это жуть какая-то! Лежишь в трубе, короче, неподвижно, и тебе в наушниках разные звуки передают – иногда нормальные, а иногда как будто черепушку сверлят. Но самое главное не это.

Она выдержала паузу не хуже Княжны.

– Самое главное, что медсестрюшка на МРТ была та самая тётка, которую Пётр к нам домой приводил. Помнишь, Ксюнчик, я тебе рассказывала?

Княжна тут же спросила, что это за тётка, и Влада поведала ей историю про «третью нелишнюю девушку».

– Она, главное, сделала сначала вид, что меня не узнала. А потом, когда уже надо было результатов ждать, вышла ко мне и говорит: «Врач вас сейчас описывает, но я вижу, что всё хорошо по снимкам. Не волнуйтесь, пожалуйста! Вы ещё так молоды…» – «Так и вы вроде бы не старая», – это я чисто из вежливости, потому что она уже довольно потёртая была. Ну, та расцвела, конечно, и говорит, типа, что эти её поездки к семейным парам – только для того, чтобы не жалеть потом о несбывшихся мечтах. «У меня, – говорит, – десять лет назад был рак. Меня все стращали, что я умру, но я выкарабкалась. И с тех пор решила, что буду жить так, как сама хочу». И ещё, девчонки, она сказала такую вещь, о которой я теперь постоянно думаю.

– Какую вещь? – Теперь уже мы с Княжной были как две фигуры на носу корабля.

– Она сказала, что стареть – это привилегия. Да, вот именно привилегия!

– В смысле? – нахмурилась Княжна.

– В смысле, что далеко не все люди доживают до старости. И что видеть свои морщины, седину, сутулую спину дано не каждому. Поэтому нужно ценить свою старость, как ценят молодость… Блин, а я неделю назад вколола эту долбаную гиалуронку!

– Ну а Пётр-то здесь при чём? – У меня всё ещё не сходились данные.

– Ха! Пётр очень даже при чём. Я пришла из клиники вся такая довольная, потому что врач сказал, у меня мозг как у академика, а лёгкая деформация черепа досталась, скорее всего, по наследству. И тут Пётр мне говорит, что купил землю в Крыму и что мы начнём строить там дом под старость. Я сразу представила себе, как мы живём такие в этом самом Крыму вдвоём и стареем. И поняла, девочки, что не хочу стареть вместе с Петром – даже не в том дело, что в Крыму, хоть бы и в Швейцарии. Вспомнила, как ты, Ксю, говорила мне осенью: уходи от него. Думаю, Ксюха сильная, но, может, и я справлюсь. Так мне захотелось уйти от него, сбежать, прямо сейчас! Я сбегала по-быстрому в банкомат, сняла сколько можно было денег, потом купила билет и сказала Петру, что ухожу от него. Даника ревёт, эти лают, Пётр вопит как резаный.

– Но ведь деньги у тебя рано или поздно кончатся, на что же ты будешь жить? – осторожно спросила я.

Княжна фыркнула:

– Деньги всегда появляются, если они на самом деле нужны.

– Блин, Ирка, ты такая умная! – Влада полезла к Княжне обниматься, они были уже почти вровень пьяные. – Ты такая умная! И знаешь, ты права: простое решение всегда прям под носом, а мы с Ксанкой ходим-бродим кругами, когда можно просто взять и продать какую-нибудь шкатулку.

– При условии, что у тебя есть эта шкатулка, – сказала я, но собутыльницы меня не услышали.

Последнее, что я помню из этого разговора, тянувшегося чуть не до утра вместе с выпивкой, это льстивый вопрос Влады:

– Ирка, а за счёт чего ты так молодо выглядишь?

И скромный ответ Княжны:

– Не знаю. Видимо, наследственность хорошая.

Ленинград, 1936 г.

Возвращаюсь к тому, с чего начала свою сознательную жизнь. К дневнику.

После 29 лет выражаемого счастья и всегдашнего чувства полной связи и близости с другим человеком – пустота и одиночество. Константин и наполовину не сознаёт того зла, которое он причинил мне. В своём поразительном, совершенно искреннем, несознаваемом эгоизме он жалеет себя одного, считает себя жертвой судьбы, ценит только свои страдания и свои слёзы. Ему теперь 61 год, и он так же просто, как сломал первую семью, готов сломать и эту, забывая, что тогда имел на это право молодости, право роста своей жизни, которая не могла бы развиваться иначе. К тому же я обещала заботиться о его первой семье и выполнила это обязательство, сколько могла. А теперь, на краю могилы!

Сейчас у него передышка: новое, с Оней, пока не вышло, прежнее, с Ниной, расстроено. Я не говорю с ним об этом, но чувствую, что он думает о другой или – о других…

Развязки ещё нет, но она близится. Пора начать подводить итоги.

Три года прошло с 7 ноября 1933-го, когда тот, который прежде был Костя, сказал мне, что влюбился «как мальчишка» в другую женщину, что надо нам расстаться и, может быть, жить в разных городах. Он уверял при этом, что мы расстанемся друзьями. «В разных городах»? – «Ну а что ж, разве нельзя нам переписываться как друзья?»

Я не могла понять случившегося несчастья, и я до сих пор не могу его понять. Иногда мне кажется, что К.К. ненормальный; иногда я думаю, что он всегда был ненормальный. Всё одно жизнь прожита… Я хотела строить прочную жизнь, а построила дом на песке, и было падение дому сему великое.

Воспитывать детей приходилось трудно, они были фантазийные, разнородно талантливые. К.К. не интересовался учёбой детей и их воспитанием. Временами шутил с ними, временами кричал, иногда пробовал бить. Дома его никогда не было, а приход всегда вносил сумятицу или недовольство. Миша и Юля учились в Ленинграде, Андрей в Свердловске, Санчик и Ксеничка (она родилась двумя годами позже Санчика, в 1928 году, моё младшее, позднее и теперь уж точно последнее дитя) были тогда совсем маленькие.

До 1929 года я работала в институте постольку-поскольку – слишком много времени отнимала семья, особенно малыши. К.К. не стремился к заработку, он ограничивался своим окладом в институте, в те времена невысоким (200–300 рублей), организовывал музей, Клуб учёных, постоянно уезжал в экскурсии. Совместный заработок уходил на жизнь: на одежду оставалось очень мало, ещё меньше – на культурные нужды, включая сюда и книги. Дети подрастали, ели много, денег на жизнь выходило порядочно. Потом К.К. уехал надолго за границу, мне оставил 200 рублей в месяц. Юля уже училась, ей надо было посылать. Между тем всё дорожало. Когда оказалось возможным получить большую нагрузку как преподавателю в институте и стать главой кафедры иностранных языков, я нагрузилась до края, и вот с этих пор пошла моя беда.

Я работала усиленно, в утреннюю и вечернюю смену, по вечерам преподавала в кружках, где платили дороже. Деньги шли на хозяйство, на ленинградцев, сбережения мои – на ежегодные поездки к ним. Купить что-либо себе было трудным делом, а работала я много и уставала порой так, что жизни не была рада. Быт становился дороже и труднее, потом начались перебои с прислугой, а в Свердловске очень трудно жить без домработницы. Детишки целыми днями оставались одни или с равнодушной прислугой. Они дичали, стали грубить, не приобретали нужных навыков. Моё здоровье расшатывалось.