те самые, об которых вы писали, будто подняты были на них турецкие флаги, и что мы ими овладели. Напротив сего уведомляю ваше превосходительство: у меня кроме этих трех, ничего не значащих судов, призовых ни одного нет и не осталось, все начисто суда турецкие начальники вытребовали. Я их отдал, сохраняя только дружбу. Может быть, они свой авантаж тут имели, но я и того не разыскивал, имея это поощрение, и достальных они требовали, которые им никак уже не принадлежат.

На мою часть оставлен был корабль «Леандр», оный отдан агличанам по именному повелению, а Кадыр-бей оставил у себя французский фрегат «Бруни» со всей полной артиллериею, припасами и снарядами, вооруженный и совсем готовый. Сверх оного взятое моей эскадрою под островом Видо и мне принадлежащее бомбардирское судно с мортирою и большими медными пушками, о котором я прежде уже и писал, то самое, которое бесстыдно понапрасну требовал Али-паша, и это судно — Кадыр-бей снял прежде с него большие орудия к себе на эскадру, поставил маленькие пушки и посылал в Бриндичи с канонирскими лодками с тем, что хотел мне его возвратить, но и то увел с собою.

Суда, какие фрегаты и корветы брали в призы, я в них никогда не мешался и слова им не говорил. Они продавали все, как хотели. А от нас, ежели можно, так бы они в состоянии нашлись собственное наше все требовать себе, столько их поступки бесстыдны, и даже сносить терпения не достает. Просителя Николо Кирьяка я даже несчетно несколько раз ссылал с своего корабля, а он теперь вновь зачинает и наводит вам беспокойство. Я прошу, чтобы его приказано было нечестию укротить в таковых неприличных требованиях. Не мудрено, что по вышеописанным объяснениям могут Кадыр-бей или кто другой вступить в протекцию. Но я имею свое настоящее право: что взято нами французское в приз, то нам надлежит. И его столь знатного и дорогого судна вовсе не знаю, а это самое маленькое французское и ничего не значащее и называется поляка «Экспедицион», следовательно, совсем не то и не его, а я его не отдам. Все эти три судна призовые, рапортованы от меня и государю императору, где и когда и как они взяты, и переменить этого никак невозможно и не намерен.

В прочем с наивсегдашним моим почтением и совершенною преданностью имею честь быть

Федор Ушаков

ПИСЬМО Ф. Ф. УШАКОВА В. С. ТОМАРЕ О ВРАЖДЕБНЫХ ДЕЙСТВИЯХ КАПЫДЖИ-БАШИ

2 февраля 1800 г.,

корабль «Святой Павел», при Корфу

Милостивый государь мой, Василий Степанович!

Письмо, которое изволили писать к господину генерал-майору Бороздину в рассуждении объяснениев с находящегося здесь капыджи-баши[92] по его отзыву Блистательной Порте, я оное рассматривал, имели мы конференцию, призывал я в особый дом на берегу капыджи-баши, объяснился напервее с них о дружбе, существующей между нациями, и что я всегда всеми возможностями стараюсь утвердить и подкрепить ее более и более.

Все, что я здесь застал в небольшой расстройке, успокоил совершенно и привел в порядок, доставив ему всякое удовольствие с отличною ласкою. Войска Блистательной Порты, даже и вновь пришедшие, — все велел впустить в главную крепость, и расположены, как им хотелось. Словом сказать, все, что только от меня зависит, сделано, не мешаясь в надлежности[93]. Дом, который был готовлен для меня и всегда хранился, ему отдан, и я его оттоль не потревоживал, хотя, имея надобность, пока исправляться будет корабль по невозможности быть на оном поместиться на берегу, и взял себе маленький вне крепости, ничего не значащий. Между всеми благоприятностями моими после объяснения оных обличил я его по его письму во всех неправдах, какие он писал на здешнее место и на русских Блистательной Порте. И принужден он почти во всем признаться, что по торопливости тогда он, не справясь ни об чем верно, так писал. Вы и сама Порта Блистательная ясно усмотрите из его объяснения всякую неправду, она и там видна и доказана, чего нет, и чего быть не может. Касательно до дому — не скоро ему дан потому, что он требовал лучший дом в крепости из генеральных двух домов, и оный дом, который ему отдан, хранился для меня, когда я возвращусь для исправления кораблей. Никто прежде сего не думал, чтобы его потребовали, потому всякий опасался к отдаче приступить и отказавшись. А по прибытии генерал-майора Бороздина тотчас ему отдан, но прежде, что надобно было, старались его поправить и приготовить. Этой учтивости и уважения он не уразумел.

Прочее начисто описание его все несправедливо, и ни в чем малейше оправдаться он не мог. По сим обстоятельствам, как Блистательная Порта сама неправды его усмотреть тотчас может, и по всем прочим его поступкам заметил я, что он больше способен нарушать дружбу, а не сохранять, даже и против меня не сохранил он надлежащей учтивости, не только против других. Он у меня был с визитом, принят весьма ласково, а когда я в соответствии был у него, со мною был генерал-майор Бороздин и много первых по нас чиновников, после нескольких разговоров об учтивостях, когда я пошел вон от него, предупредя его сведением, что я иду, я заметил, что он при провожении моем не встал. Тотчас я, воротясь, велел ему об оном сказать, что я за его неучтивость против меня представлю и потребую удовольствия. И за всем тем по всем видимостям замечаю, кто-нибудь его нарочно настроил, чтобы поступать и писать несправедливо и не так, как что есть, а клонящееся все к расстройке и к нарушению дружбы.

Он в том письме своем написал даже, что будто российские начальники собрали с крепости пушки, это писано на мою бытность, а ни на кого другого, что мог он на сию несправедливость отвечать, откудова он эти вести мог взять и почему. Я уже к вам в других двух письмах писал, что нами никаких пушек не взято, кроме перемены испорченных и на место пяти утопших на барказе при атаке и взятье острова Видо, и что на турецкую эскадру