исходе кампании. «Да спасет вас Господь Бог за спасение славы государя и русского войска, — писал Суворову Ростопчин, — до единого все награждены, унтер- офицеры все произведены в офицеры». 28 октября 1799 года Павел I пожаловал полководцу звание генералиссимуса всех Российских войск. «Ставя вас на высшую степень почестей, — отмечал император, — уверен, что возвожу на нее первого полководца нашего и всех веков». До этого в России было лишь два генералиссимуса: с 1727 года Меншиков и с 1740-го муж императрицы Анны Леопольдовны Антон-Ульрих. Но в отличие от них Суворов заслужил свое звание не положением, а боевыми подвигами и трудами.

— Другому этой награды было бы много, Суворову мало: ему быть ангелом! — сказал Павел Ростопчину.

Император решает воздвигнуть в Петербурге прижизненный памятник Суворову, подобно тому, как Римский сенат постановлял ставить статуи великим мужам. В те времена в невской столице был всего лишь один памятник — поставленный Екатериной II в 1782 году монумент Петру Первому.

Увы, стать любимцем русского императора оказалось еще опаснее, чем пребывать у него в немилости.

Русский полководец еще мечтал продолжить войну, вынашивал новые планы: «Вернее было бы отдать Швейцарию эрцгерцогу на руки... Россиян же обратить на Италию, где знакомой там Бонапарте оказаться может. Я все настою на пиамонтскую армию, на экспедицию чрез Дофине. Депот в Турине готов; а ежели что Ту гут утащил, то пришлет назад».

Русские военные историки не раз высказывали предположения о том, какова была бы судьба Италии, останься там Суворов, так жаждавший встречи с Бонапартом. Они отмечали, что трудно сравнивать почти независимого Бонапарта (а впоследствии самовластного Наполеона) с подневольным главнокомандующим. Однако по широте взгляда и остроте ума, по силе железной воли Суворов, конечно, не уступал французскому полководцу, а по глубине образования, знанию военной истории, ясности суждений, насколько это видно из письменных источников, был наравне с Наполеоном, в некоторых случаях даже превосходя его.

Мечтая сразиться с Бонапартом, Суворов не мог спокойно видеть австрийцев и разговаривать с ними. На приеме, устроенном в городе Линдау, он сказал присланному к нему эрцгерцогом Карлом генералу фон Коларедо:

—      Вы мне привезли приказание от эрцгерцога. В Вене я у его ног, но здесь совсем другое, и получаю я приказания только от моего государя!

После этого Суворов стал обходить русских генералов и офицеров. Отличившихся в швейцарском походе он хвалил, с некоторыми целовался, а одному генералу из корпуса Римского-Корсакова порекомендовал после цюрихского поражения подать в отставку. Несчастный Римский-Корсаков, находившийся тут же, не дождавшись разноса, потихоньку удалился.

—      Вы видели, господа! — обратился ко всем присутствующим русский главнокомандующий. — Корсаков ушел, хотя ни он мне, ни я ему не сказали ни слова. Он более несчастлив, чем виновен. Пятьдесят тысяч австрийцев шагу не сделали, чтоб его поддержать, — вот где виновные. Они хотели его погубить, они думали погубить и меня, но Суворов на них...!

Употребив крепкое слово, солдат-полководец повернулся к австрийскому генералу:

— Скажите эрцгерцогу, что он ответит перед Богом за кровь, пролитую под Цюрихом!

Дело дошло уже, таким образом, до попреков и даже оскорблений. Впрочем, Суворов здесь лишь разделял общее негодование. Что можно было сказать о русско-австрийском союзе, если 15 ноября Ростопчин получил повеление Павла I:      «Когда придет официальная нота о требованиях двора венского, то отвечать, что это есть галиматья и бредни».

В тот же день, 15 ноября, русские войска, несмотря на все просьбы и требования императора Франца, выступили из Аугсбурга в Россию. Замыслив против Франции что-то наподобие крестового похода, Павел теперь ясно сознавал, что только он один бескорыстно действовал во имя идеи, в то время как остальные союзники эксплуатировали ее для собственной выгоды.

Хотя сам Суворов неотвязно мучился из-за неполного успеха итальянской кампании и неудачи кампании швейцарской, современники видели в нем победителя и триумфатора: в городах Германии и Чехии его встречали с музыкой, хоры исполняли кантаты в его честь, девушки подносили лавровые венки. Один из очевидцев, шведский генерал Армфельд, так описал появление русского генералиссимуса на спектакле в Праге:

«Театр был иллюминован, за билеты платили тройную цену. Когда Суворов появился в ложе эрцгерцога Карла, театр разразился громом рукоплесканий, криками „Ура! Виват Суворов!", и вообще публику охватил необычайный энтузиазм. Когда прошел пролог, написанный в его честь, приветствия повторились так же шумно. Суворов, одетый в австрийский фельдмаршальский мундир и во всех орденах, отвечал кликом „Да здравствует Франц! “ и несколько раз пытался остановить превознесение своего имени, но без успеха, так что наконец перестал жестикулировать и только низко кланялся. Затем он благословил зрителей в партере и ложах, и, что особенно замечательно, никто не находил это смешным; напротив, все отвечали ему поклонами, точно папе. В антракте одна молодая дама высунулась из соседней ложи, чтобы лучше разглядеть его. Суворов пожелал с ней познакомиться и, когда она была ему представлена, протянул ей руку, но дама так сконфузилась, что не подала ему своей. Тогда он взял ее за нос и поцеловал; публика расхохоталась».

В шумных празднествах в Линдау, Аугсбурге, Праге, Пильзене, в разработке новых замыслов и планов Суворов на время забывал о недугах, преследовавших его с самого Кончанского. Но потом наступала общая слабость, мучили кашель и озноб. Ночью в Праге генералиссимус так озяб, что выскочил из спальни и стал бегать по приемной, выискивая с Прохором, откуда же дует. Порою же отрешенность одолевала великого полководца. Разговаривая как-то со своим квартирмейстером о «Дон-Кихоте», Суворов грустно пояснил:

—      Ja, aber, mein lieber Zag, wir alle donKischotie[21]. И над нашими глупостями, горе-богатырством, платоническою любовью, сражениями с ветряными мельницами так же бы смеялись, читая сию книгу, если бы у нас были Сервантесы. Я, читая сию книгу, смеялся от души. Но пожалел о бедняжке, когда фантасмагория кукольной комедии его начала потухать перед распаленным его воображением и он наконец покаялся, хотя и с горестию, что был дурак. Это болезнь старости, и я чувствую ее приближение...

Тотчас по выезде из Праги он ощутил себя нездоровым, а в Кракове уже должен был остановиться для лечения. Кое-как дотащился Суворов до Кобрина и здесь слег. Болезнь развивалась. Необычайно чистоплотный, он особенно страдал от «огневицы» и гнойных опухолей. «12 суток не ем, а последние 6 ничего, без лекаря, — писал генералиссимус Ростопчину 9 февраля 1800 года.

—      Сухопутье меня качало больше, нежели на море. Сверх того тело мое расцвело: сыпь и пузыри — особливо в вгибах... Я спешил из Кракова сюда, чтоб быть на своей