— Лань Кайфан, — обратилась к нему Чуньмяо, — дуй быстрее домой, видишь, что твой пёс говорит. И повернулась к Мо Яню. — Какая умница этот пёс! Кайфан, бывает, зачитается, не откликается, так он забежит и ну тянуть его за одежду.

Мо Янь вытянул шею в мою сторону:

— Поистине «подобен волку и тигру».[261]

Вот как выразился про меня Мо Янь, которого «невыносимо слушать».

— «Высушенные плоды кардамона…»[262]— усмехнулась, глядя на меня, Пан Чуньмяо.

«Невыносимый» Мо Янь якобы от всего сердца восхищённо вздохнул:

— Действительно прекрасный пёс! Служит маленькому хозяину «верой и правдой».[263]

И оба дружно расхохотались.

После того первого поцелуя я хотел отступиться, хотел уклониться. Да, я был счастлив, но было и страшно, и, конечно, терзало глубокое чувство вины. Результатом этого душевного разлада стала та последняя, двадцатая по счёту, близость с женой. Хоть я и старался, всё получилось кое-как и наспех.

В последующие шесть дней, был ли я в деревне или на собрании, перерезал ли ленточку или присутствовал на банкете, сидел в кресле автомобиля или на лавке, стоял или двигался, наяву или во сне, смутный образ Пан Чуньмяо не покидал меня и становился ещё неяснее, чем ближе мы становились. Я всё больше предавался чувству, так взволновавшему меня, когда мы были вместе. Я понимал, что от этого не уйти, хотя внутренний голос предупреждал: «Остановись, ни шагу дальше». Но он звучал всё слабее.

В воскресенье в полдень прибыл чиновник из правительства провинции. Я отправился на банкет, организованный уездной управой, и в гостевом доме столкнулся с Пан Канмэй. Тёмно-синее платье, сверкающее жемчужное ожерелье, лёгкий макияж. Если выражаться, как этот паршивец Мо Янь — «интересная женщина средних лет…»,[264]«по-прежнему очаровательна».[265]При виде её в голове что-то зажужжало и тут же стихло. Гость, Ша Уцзин, заворготдела провинциального парткома, когда-то работал в Гаоми, и мы подружились во время трёхмесячной учёбы в провинциальной партшколе. Его пригласил орготдел, но он заявил, что хочет видеть меня. Вот я и присутствовал на банкете, сидя как на иголках, не в состоянии пары слов связать, как идиот. Банкет уверенно вела Пан Канмэй, потчевала гостя вином и едой и блистала красноречием, не давая ему и слово вставить, а он смотрел на неё как зачарованный. Она трижды бросала на меня ледяной взгляд, всякий раз пронизывая насквозь. Во всяком случае она провела всё до конца, проводила гостя в отведённое ему помещение, одаривая всех улыбками и не забывая никому уделить внимание. Её машину подали первой, и она протянула мне руку, прощаясь. От руки исходила брезгливость, но в голосе звучала забота:

— Ах, замначальника уезда Лань, что-то лица на тебе нет. Приболел, так лечиться надо не откладывая!

Сидя в машине, я размышлял над её словами, и меня бросало то в жар, то в холод. «Лань Цзефан, не хочешь лишиться положения и доброго имени, нужно „сдержать коня на краю пропасти“», — раз за разом предупреждал я себя. Но когда я оказывался перед окном в своём кабинете и смотрел на обшарпанную вывеску книжного магазина, все опасения и тревоги улетучивались. Оставались лишь мысли о ней, мысли, запечатлённые глубоко в душе, чувства, не испытанные за сорок прожитых лет. Я взял советский армейский бинокль — его мне привезли из Маньчжоули,[266]— настроил фокус и направил на вход в магазин. Большие коричневые двери полуоткрыты, на ручках пятна ржавчины. Каждый раз, когда кто-то входил и выходил, сердце яростно колотилось. Я надеялся, что покажется её стройная фигурка, грациозно пересечёт улицу и непринуждённо пойдёт ко мне. Но её не было, выходили незнакомые покупатели, пожилые и юные, женщины и мужчины. Казалось, выхватываемые биноклем выражения лиц похожи: все загадочные и мрачные. От этого мысли невольно мешались: может, в магазине что-то случилось? Или с ней что-то произошло? Несколько раз так и подмывало пойти туда, якобы для того, чтобы купить книгу, и выяснить, в чём же дело. Но остатки разума заставляли сдерживаться. Часы на стене показывали лишь половину второго — ещё полчаса до условленной встречи. Я отставил бинокль и хотел было заставить себя прикорнуть на походной койке за ширмой. Но успокоиться не удавалось. Почистил зубы и умылся. Побрился и постриг волосы в носу. Посмотрел на своё лицо в зеркале — наполовину красное, наполовину синее: да, красавец хоть куда. «Урод!» — выругался я вслух, несильно хлопнув себя по синей половинке. Недолгая уверенность в себе, казалось, вот-вот рассыплется в прах. Вдруг вспомнилось, что отмочил этот тип Мо Янь, явно желая угодить: «На вашем лице, почтенный брат, одна половинка означает превосходство, как у Гуань Юя, а другая синяя как у абсолютно стойкого Доуэрдуня».[267]Ясное дело, чепуха, но уверенность возвращает. Пару раз показалось, что с дальнего конца коридора приближаются лёгкие шаги, я устремлялся к дверям, но коридор был пуст. Сел на то место, где сидела она, и стал нетерпеливо ждать, листая «Справочник по профилактике распространённых болезней домашнего скота», который она так добросовестно читала. Перед глазами возникло выражение её лица при чтении. На книге оставался её запах, следы её пальцев. «Чума свиней. Данная болезнь переносится вирусом, развивается скоротечно, процент смертного исхода очень высок…» И такие книги она читает с огромным удовольствием, поразительная девушка…

Когда наконец раздался стук в дверь, я похолодел и задрожал всем телом. Зубы непроизвольно выбивали дробь. Торопливо открыл дверь, и душу пронизала её обворожительная улыбка. Позабыто всё: слова, что хотел сказать, скрытый намёк Пан Канмэй, ужас понимания того, что стою на краю пропасти. Я обнял её и поцеловал, она ответила тем же. Я витаю в облаках, погружаюсь в поток… Ничего не надо, только ты. Ничего не страшно, лишь была бы ты…

В перерывах между поцелуями мы смотрели в глаза друг другу, так близко. Я слизывал слёзы с её щёк, солёные и свежие:

— Милая Чуньмяо, почему ты плачешь? Ведь это не сон.