богатств многими бесчестными путями, без разбора способов. Довольно памятна и народу его непомерная жадность к личному обогащению: дорого стоящий государственной казне его бесплодный пресловутый Крымский поход, за который он все-таки получил от правительницы чрезвычайные, драгоценные награды, в числе которых одна золотая медаль оказалась стоимостью более тридцати тысяч рублей. Позор свой он к тому же старался оправдать тем, что всю вину сложил на гетмана Самойловича, который, по этому случаю, был сослан в Сибирь. Когда князя судили, он, выслушав приговор, произнес громогласно: «Мне трудно оправдаться перед царем». Когда его сослали в Пинегу-то, в погребах его роскошно обставленного дома нашли сто тысяч червонцев и до четырехсот пудов серебряной посуды. Рассказывали, что он, при заключении мира с Польшей, выговорил себе из контрибуции сто тысяч рублей, а с крымского хана взял две бочки с золотой монетой. Таков был этот ближний боярин и при этом носивший самый высокий титул оберегателя большой царственной печати. Несомненно, что и с постройки Каменного моста о двенадцати арках немало золотых кирпичей унес он и сложил у себя в подвалах – в окончательное и бесповоротное объяснение народной поговорки, сбереженной в целости и сохранности, когда награбленное богатство исчезает без следа.

Бобы разводить

Теперь это значит пустяками заниматься, побасенки рассказывать, с прямым желанием подлаживаться, угодничая находчивым, острым или веселым словом. «Иной ходит да походя бобы разводит» – как подсмеивается поговорка. Выражение это взято от обычного не только в старину, но и в наши дни способа ворожбы, по которому раскидывали бобы (или разводили) и гадали по условным знакам, как ложились эти продолговатые плоские зернышки обыкновенного огородного стручкового боба. Повезло ему счастье избрания с древнейших времен. Искусство разумения предсказательной силы в будущем приобреталось наукой, передавалось за особую высокую плату не всякому встречному, но каждому втайне. Опытных мастеров выписывали, например, в Москву из далеких стран, какова Персия, доискивались их в глухих лесных и болотистых трущобах, какова наша озерная Корелия. Прятали их самым тщательным образом потому, что уличенных и сознавшихся в колдовстве, по старинным московским законам, предавали лютым казням. В старину науке волхвования – искусству разводить чужую беду бобами – обучали всяких чинов досужие люди, но больше всего простолюдины. Чаще всех владели тайнами ворожбы и гаданий коновалы, среди которых это искусство уберегается и до сих пор наравне с цыганами. В таких же кожаных сумках хранятся у них бобы, травы и роснóй ладон. Бобами гадальщик разводит и угадывает; ладоном оберегает на свадьбах женихов и невест от лихих людей, от ведунов. Умея ворожить бобами, умел он на руку людей смотреть и внутренние болезни взрослых и младенцев узнавать и лечить шептами. Траву богородскую дает пить людям от сердечной болезни без шептов; норичную траву дает лошадям. И зубную болезнь лечит, и щепоту и ломоту уговаривает, и зуду (кровь) заговаривает и тому подобное.

Не одного из таких знахарей в строгие времена застенок и пыток сжигали живыми в срубах с сумками и с наколдованными в них травами и бобами всенародно, в Москве на Болоте.

Из «Розыскных дел о Федоре Шегловитом и его сообщниках», изданных Археографической комиссией, видно, между прочим, следующее: царевна Софья узнала, что постельничий Гавриил Иванович Головкин водил в Верх, в комнату царя Петра Алексеевича, мурзу князя Долоткозина и татарина Кодоралея. Они там ворожили по гадательной книге и на письмах предсказали, что царю Петру быть на царстве одному. За такое предсказание их обоих отвезли в застенок, пытали и в заключение сожгли на их спинах гадательную книгу и письма. Здесь родилась и пословица: «Чужую беду на бобах разведу, а к своей ума не приложу».

Шиш на Кокуй!

Долго, почти до наших дней, находилось в обороте у москвичей это непонятное и утратившее подлинный смысл выражение, обращавшееся к тем, которым доводилось сказать: «Пошел прочь, уходи вон» и тому подобное. В сущности, оно в цельном виде представляется еще большей загадкой, однако в то же время такой, которая не только облегчает, но и прямо ведет к объяснению. Говорили с прибавкой: «Фрыга, шыш на Кокуй!» Если остановимся на давней и известной привычке русского человека перестраивать на свой лад заморские слова и иностранные выражения согласно требованиям языка и уха, то увидим, что фрыга есть испорченное до неузнаваемости прозвание всякого иноземца Западной Европы и перестроенное из фряга и фрязина. Явилось оно, конечно, в то время, когда объявились на Русской земле эти пришельцы, находившиеся под особым покровительством Ивана Грозного, и потребовалось для каждой нации отличительное прозвание. Письменные дьяки стали распознавать немцев, за незнанием русского языка вынужденных отмалчиваться на вопросы и, прибегая к пантомимам, казаться немыми. Оказались нѣмцы Амбургския земли ввиду того, что из торговых ганзейских городов (Бремена, Гамбурга, Любека, Данцига и проч.) первыми явились передовые купцы, искавшие в неизвестной стране дел и торговых промыслов и уже издавна успевшие спознаться с Великим Новгородом. Объявились и другие немцы (из нынешней Австрии), которым волей-неволей приходилось приурочить отдельное прозвище: стали их называть нѣмцами Цесарския земли (в противоположность азиатским народам, которые назывались общим именем басурман). Выходцы из Швеции и Норвегии названы были свейскими людьми. Зауряд с итальянцами весьма редкостные французы получили прозвище фрязинов. Когда письменные люди ввели эти различия в грамоты и договоры, народ всех немцев окрестил в одно имя фрягов, фрыги и на том утвердился. Московским людям это звание было не только понятно, но и любезно и, мало того, внушительно. Перед изумленными очами их в священном Кремле с 1479 года возвышалось величественное и дивное каменное здание Успенского собора, напоминавшее имя хитреца-зодчего, прозванного хитрости ради Аристотелем и записанного в актах фрязином (из Венеции). Да и сами иноземцы в Московском государстве в те времена представляли собой редкость и большую диковинку.

Истерзанная и измученная Русь, в самое живое время строения своего, на юге чужеземными и дикими кочевыми народами монгольского племени, на западе и севере остановленная в своем поступательном движении к заселению свободных земель племенами германской расы, – Русь, умудренная опытом, сделалась опасливой, недоверчивой. Она замкнулась в самой себе, и когда точно определились ее политические границы, последние получили значение крепкой стены, сквозь которую не всякому можно было проникнуть без дозволения и охранных грамот. Получивший таковое разрешение не иначе мог проходить по Русской земле как с опасным листом, под зорким глазом московских приставов, в строго определенном числе лиц, роде занятий и целей прибытия. При этом охотливее давалось единичное разрешение лишь тем хитрецам, которые своей