Просвещение с его направленностью на разум не пробудило восторженную жажду деятельности, в отличие от ортодоксии, которая, по меньшей мере в период расцвета, черпала огромную энергию из компульсивно-невротического преодоления страха. В то время как ортодоксальным учениям только ради преодоления страха приходилось вызывать ярчайшие пламенные эмоции, эпохе Просвещения хватало просто «теплого» понимания. Для ясности нужно не пламя, а свет. Недоставало гениально-пророческого с его безднами и грозными вершинами. Со страстными демоническими силами человеческой души не справиться только с помощью чистого разума. Деятель эпохи Просвещения рисковал показаться философу поверхностным невеждой; борцу за справедливость – скучным мещанином; художнику – банальным и тривиальным добряком без фантазии; охваченному страхом греха – наивным болтуном. Именно глубокие натуры – люди, которые страстно желали исцеления, утешения, мира – уходили ни с чем. Чистая вода из библейского источника давала им больше, чем дистиллированная вода «религии разума». Опасность нравственного обнищания становилась тем больше, чем меньше сил шло на страстные протесты против порабощения мысли и действий, происходившее якобы по воле Божией, и чем больше стирались воспоминания о перенесенных религиозных страданиях. Доброжелательная сентиментальность не могла сдержать ослабление религиозных сил[894]. Христианское Просвещение, которое отбросило много жестокого, холодного, страшного, тиранического и решило, что любовь к Богу и людям – главное для христиан и отличительная черта учеников Божиих, без сомнения, стоит гораздо ближе к древнему христианству Иисуса, нежели ортодоксия. Но ему не хватает сил создать пламя, которое сделает все для Бога и братьев и без страха принесет в жертву собственную жизнь. Не хватает сильных вытеснений – предпосылок для высочайшей религиозной концентрации сил, одновременно призванных предотвратить банальное выхолащивание веры.

Просвещение открывает новую форму культуры, гораздо сильнее отделенную от прошлого, чем эпоха Реформации от Средневековья. Уже потому религиозный аспект должен был оказаться гораздо более разнообразным и разнородным, что интерес к созданию безликой толпы был упразднен, а объемы и глубина фиксирования религии на вытеснениях значительно уменьшились, что, в свою очередь, привело к избавлению от страха.

Современная наука и государство никогда больше не позволят отнять у них их автономию и светский характер, хотя Церковь до сих пор по инерции пытается подчинить науку, особенно естественные науки, господству библейской веры и других сверхъестественных откровений. Уже это самоутверждение государства должно было препятствовать возврату к варварским обычаям там, где они хотели возникнуть, как, например, при навязчиво-невротических заболеваниях христианства, что до сегодняшнего дня не исключило другие проявления варварства. Никогда больше церкви не могли наполнять свои дома Божии с помощью полицейского насилия и посылать шпионов для слежки за религиозными практиками людей. Кроме нескольких католических стран, где католическая вера тесно связана с государством, свобода веры и совести, лежащая в основе протестантизма и столетиями ожидавшая претворения в жизнь, возникла как итог Просвещения.

Религия стала ориентироваться на личность, и река религиозных мыслей распалась на бесчисленное число различных ветвей и ручейков. Религиозных общин стало чудовищно много. Древние вероучения были оковами, источавшими блаженство или муки для верующих, бывших под защитой властей: психологическая обстановка в таких условиях гарантировала, что человек в любом случае останется частью толпы, и мы уже описывали ее выше. Теперь от этих вероучений отрекались: государство перестало исполнять роль полицейского при Церкви, и возникла боязнь оттолкнуть важных прихожан, с которыми церкви были связаны верой и любовью, несмотря на догматические расхождения. Если при этом утратилась впечатляющая монолитная цельность Церкви, то вместо нее возникло невероятное обилие религиозных представлений, и Церковь приспособилась к самым разным требованиям, что оказалось величайшим приобретением, достоинством неизмеримой важности – по крайней мере в глазах самостоятельных людей, которым не нужно искать успокоения страха и безопасности через растворение в толпе. Старое утверждение «в главном единство, во второстепенном свобода, во всем любовь» показалось большой части протестантских народов гораздо более достойным и более соответствующим сущности христианства, чем неодолимое растворение в толпе, бесчеловечность которой демонстрируют самые темные и кровавые страницы истории христианства. Появились слабые догадки о том, что глубинная психология доказала для религиозной жизни: принятие и отвержение религиозных истин основано не только на их познаваемом или логическом содержании, и что отношение человека определяется потребностями, исходящими из его переживаний, вытеснений и желаний, – а корни этих потребностей скрываются глубоко в светской жизни; на истинность этого утверждения никак не влияет тот факт, что психология никоим образом не может установить ценность религиозных откровений, изучив их содержание. Также стало понятно, что возникновение бесчисленных общин верующих, церквей и сект необязательно свидетельствует о раздроблении. Ведь именно потому, что не догматические и организационные формы, а любовь все больше осознавалась и признавалась как нечто важное, смогли возникнуть прекрасные узы единства и взаимной поддержки между разными общинами верующих.

Все возможные религиозные нужды людей, которые до этого оставались ни с чем, теперь могли быть удовлетворены. В случае определенного отношения к отцу представление о строгом Боге при некоторых формах страха, рожденного чувством вины, могло постулировать такую расплату за грех, которая многим другим покажется жестокой. Старопротестантская ортодоксия продолжала жить дальше, мешая светскому государству управлять обществом. Экстравертная «материнская» религия пиетистов встала рядом с интровертной аутистической мистикой. Страдания, ограничившие и радость жизни, и чувство свободы, и сознание безопасности, и ощущение собственной ценности, постоянно становятся поводом для регрессии к взглядам апостола Павла и ортодоксов, а время комфорта, радости бытия, надежного мира, когда благополучие поощряет все торговые отношения, сближения народов и оказание гуманитарной помощи, ослабляют догматическую привязанность к традиции и позволяют сменить направление к левому крылу.

Изменение философских взглядов повлияло на религиозную жизнь. Неисторичное и обделенное фантазией Просвещение должно было освободить место своему самому сильному сыну – немецкому идеализму – и провести остаток дней в доме престарелых.

Кант, Шлейермахер и Гегель создали философские фундаменты внушительных вероучений; рациональные основы для них, благодаря своим проницательности и благочестию, создали Александр Швейцер, Липсиус, Людеман, Алоиз Бидерман и Отто Пфлейдерер, если назвать только особенно выдающихся. Когда пошатнулся гносеологический и метафизический фундамент, Бидерман и Людеман попытались создать прочную опору. Однако все разлагающий скепсис духа времени не позволил усилить доверие к философским основам. Глубинная психология доказала, что философы, часто верившие, что обладают высшим знанием и с определенным презрением смотревшие на богословов с их верой, сами относились к верующим и исповедующим, а в мыслительных построениях отражали свой характер и так придавали рациональное выражение вдохновению, возникшему из их подсознания и обусловленному их вытеснениями и их способностями[895].