Епископ – приятный пожилой толстячок, совершенно не приспособленный к столь высокому сану; он ужасно радовался признакам жизни «под собой» и охотно соглашался со всяким, кто последним высказал мнение. Точно сказать, к какому ответвлению евангелической церкви он относился, не представлялось возможным; он явно пришел в восторг от назначения епископом Уондлским и большего определенно не желал. По каковой причине был в милости и у высших церковных чинов, и, если ему, что случалось крайне редко, приходилось просить о милостях, его просьбы обычно удовлетворялись.

Не задумывался ли Джереми, продолжал епископ, о приходе за пределами Англии? Каждый из таких приходов необычен, самобытен, и всем бы не помешал находчивый человек. Несмотря на то что неусыпного надзора в подобных местах нет, очень важно не оскандалиться. Представьте: приезжает епископ с Гибралтара – а в доме

священника беснуются человек шесть мальчиков по вызову, колошматя драгоценный старинный фарфор. Но вы ведь такого не допустите? (Джереми, знакомый с историей кутежа в старинном европейском приходе, со знающим видом кивнул.) Я тут слышал о вакансии и тут же вспомнил о вас – и, конечно, о дорогой Лавинии. Где? А я разве не сказал? В Зальцбурге – в западную Австрию нужен англиканский священник. Ну конечно, в Вене нашелся свой. Там очень симпатичный дом – дворец восемнадцатого века; нет-нет, во всех комнатах жить и не требуется. Ужасно не повезло, что в свое время архиепископа Зальцбургского не наделили правом выбора, и теперь у них в самом деле больше дворцов, чем они могут потянуть. Невероятно, но один из них до сих пор наш. Спален, правда, неудобное количество. Зато удобно играть в прятки и в сардинки – сейчас еще играют в сардинки или уже нет?

Об этом предложении Джереми рассказал Лавинии, когда они остались вдвоем в доме, построенном в 1960-х, из желтого кирпича, с окнами, которые не мешало бы заменить; была суббота, и Расселл зависал где-то с тремя дружками. На всю жизнь она запомнит: стоило ему произнести слово «Зальцбург», она подалась к нему и радостно схватила его руки в свои. Это же все меняет, все искупает: Джереми так важно жить в красоте, среди умных и милых людей, дружить с любителями музыки и хотя бы раз в месяц слушать любимые произведения, сыгранные на лучшем из возможных уровней. «Думаешь, он это всерьез?» – наконец спросила она. Ну конечно, ответил супруг, иначе стал бы он ей говорить?

Посоветовавшись с мужем, через неделю она подступилась к Расселлу. Джереми дома не было.

– Ненавижу тебя! – заорал сын. – Что мы забыли в гребаной Австрии? Что я там делать буду? Учить австрийский?

– Там говорят по-немецки, милый. Ты мигом научишься.

– А ты не знала? – Голос Расселла за восемнадцать секунд достиг пика децибел. – Там другая система. Я не могу все выучить дважды, да еще и на другом языке! Я завалю все экзамены, и у меня не будет друзей, потому что со мной не смогут разговаривать! Вечно ты портишь мне жизнь! Это ведь ты придумала, чтобы меня уничтожить! Вечно, вечно, вечно! Ненавижу вас, вы, уроды, я никуда не еду! Я буду жить с родителями Блодвен. Они крутые! И уж точно не попрутся ни в какую Австралию.

– Австрию, милый, – сказала Лавиния.

Но по прошествии четырех недель, в течение которых Расселл с каждым днем вел себя все враждебнее и отвратительнее, а однажды по-настоящему ударил отца за тяжкий грех – тот назвал его «старина», – Джереми вынужден был ответить епископу, что обсудил его предложение с семьей и выяснилось, что это нанесет непоправимый урон образованию сына.

– А он что? – спросила Лавиния.

– Если честно, – с невеселым видом ответил Джереми, – он не сразу поверил собственным ушам. В самом прямом смысле. Так что это конец: двери Зальцбурга отныне закрыты для нас.

– Ох, милый… – вздохнула Лавиния. – Еще будут возможности. Непременно будут. Каких-то четыре года – и треклятый Расселл закончит школу; тогда мы сможем делать всё, что захотим. Подумай об этом. Нам вовсе не нужно будет больше брать его в расчет.

– Перестань, – сказал Джереми. – Жаль, я… – Но тут он замотал головой, и Лавиния с ужасом увидела, что он в самом деле плачет. – Никто больше не…

Он вышел из комнаты, чтобы не раскиснуть окончательно. Так нечестно: ему предложили дворец восемнадцатого века в красивом австрийском городе – в одной из верхних комнат, в вечном радостном упоении играет Брамса струнный секстет. Подобное, как подарок в волшебной сказке, предлагают раз в жизни. И больше не предложат. Треклятый Расселл.

Они доехали-таки до бензоколонки и припарковались.

– Глядите, слепой! – заметил Расселл. – Как он сюда попал, он же ничего не видит? Кто ему разрешил, блин, водить? Это ж глупо!

– Он не слепой, милый, – по привычке не глядя ответила Лавиния.

– По-твоему, я вру?! – возмутился сын. – Ты же, блин, даже не посмотрела! Глянь, вон слепой и пес-поводырь.

В самом деле, на парковке в нерешительности стоял слепой, а верный пес сидел рядом и терпеливо ждал.

– Ну так его, наверное, кто-то сюда привез, и он на время потерялся, – сказал Джереми. – Вряд ли он приехал сам.

– То есть когда собака-поводырь срет – ну, ведь все собаки только и делают, что срут, – что слепой делает? Просто стоит и ждет, понимает, что собака остановилась неспроста, или видит – ха-ха, я сказал «слепой видит!» – что собаке надо посрать. Потому что, если ты не подобрал дерьмо за своим псом, придет полисмен. Но если до слепого дойдет, что собака срет, он достанет этот пакетик – как он ищет говно-то? Щупает, пока не найдет что-то мягкое? Фу!

– О, ты снова за свое! – вздохнула Лавиния. – Всякий раз, стоит тебе открыть рот, ты меня ужасно расстраиваешь!

Телефон, лежавший на коленях ее мужа, зазвонил. Это был мобильный Лавинии, но он ответил:

– Да, это Джереми. Боюсь… Здравствуй, Блоссом, рад тебя слышать. Ты уже…

Он внимательно выслушал сестру жены, лишь изредка вставляя: «Да, наверное, ты права», «Так и есть» и «Звучит абсолютно…». Спустя пару минут, когда все они выбрались из небольшого своего автомобильчика, Джереми с улыбкой вручил телефон Лавинии и замахал руками кому-то, кто быстро шел к ним, отделенный рядами поблескивающих серебром машин. Это оказалась сама Блоссом.

– Я вас увидела! – радостно закричала она, будучи метрах в тридцати. – Я так обалдела, что глазам не поверила: моя младшая сестра на обочине и ее сын машут руками. И говорю Джошу – вон он, Джош, едет с нами: неужели это Лавиния? Что за черт! И наконец он посоветовал доехать до ближайшей заправки и позвонить вам: если у вас что-то случилось с машиной, можем оттуда организовать помощь, если нет – просто там и встретимся. Разумный совет, как всегда. Не знаю, что бы мы делали… О, привет, Расселл, привет, Джереми, привет тебе.

Лавиния обняла сестру – не из вежливости, а по-настоящему тепло; ведь, кроме Блоссом, у нее никого не осталось. На самом деле она узнала Блоссом, когда та была еще в паре сотен метров от них; Джереми едва начал махать ей. В ее вселенной было место, отданное исключительно сестре, и все движения Блоссом Лавинии виделись исключительно важными. Только она из всех них оставалась на плаву. И, конечно же, Блоссом тоже безошибочно угадала сестру – еще там, на обочине, проносясь мимо на приличной скорости: никто не мог занять место, выделенное для Лавинии.