Прямо позади себя Шон услышал все тот же мощный, наполненный нечеловеческой силой голос, от которого он инстинктивно вжал голову в плечи:

— Ты должен испытывать чувство радости и гордиться тем, что избран осуществить волю Небес.

Майлз почувствовал вдруг сильный холод, как будто его спина покрылась льдом. Он медленно оглянулся и обомлел. Прямо над алтарем на повисшем в воздухе массивном золотом троне величественно восседал Ангел, от которого исходило ослепительное сияние. Он был раза в два выше и шире в плечах обычного человека. Белоснежные одежды, украшенные элементами золота; черные, как смоль, вьющиеся волосы; золотой венец императора; благородные черты лица, словно вырезанные из мрамора рукой Микеланджело; властный холодный взгляд — весь его внешний вид внушал страх и трепет.

Полукругом вокруг трона, распевая нежным ангельским голосом божественную песнь, стояли его слуги — семеро белокурых голубоглазых юношей на одно лицо, одетых в длинные до пят льняные хитоны. Все они были перепоясаны широкими ремнями, сотканными из золотых и серебряных нитей. Каждый из них размахивал золотой кадильницей с дымящимся ладаном. Реалистичность этой красочной картины удивила даже отца Винетти, повидавшего на своем веку немало псевдобожественных дьявольских видений. Неискушенному человеку трудно было поверить в то, что этим Ангелом мог быть Люцифер, традиционное представление о котором было совершенно иным.

— Сегодня вы назоветесь моими слугами и обретете власть над теми, кому гордыня ослепила разум, — указав рукой на священнослужителей, молящихся перед «черной Мадонной»,[138] обратился Дьявол к сильным мира сего, скрывающим свои лица за золотыми масками.

Раздался первый удар колокола, возвещающий о наступлении полночи. Ослепительно вспыхнувшая молния ударила миллионами вольт прямо в шпиль храма. Сверху из-под сводчатого потолка посыпалась пыль и мелкие куски отслоившейся от удара штукатурки. Входные двери отворились настежь, и ворвавшийся внутрь порыв холодного ветра промчался по залу, погасив большую часть свечей. В мгновение ока храм наполнился полумраком, и лишь только от алтаря, где непонятным образом продолжали гореть все свечи, исходил мягкий свет, достаточный для того, чтобы избранник мог хорошо видеть текст книги Разиэля.

— Начинайте, — приказал Дьявол своим слугам.

Прозвучал последний удар колокола и генерал Лардэн, превратившись на глазах у всех присутствующих в египетского фараона, резко вскинул вверх руки и воскликнул:

— Склонитесь перед Повелителем мира!

Первыми перед Люцифером покорно опустились на колени монахини, а вслед за ними двенадцать человек в золотых масках, застывших в ожидании проведения обряда, среди которых находился Белуджи с хошеном в руках.

— Сила ваша и богатство возрастет сегодня тысячекратно, и скоро весь род человеческий будет ползать у ваших ног и просить разрешения копошиться под Солнцем, — провозгласил дьявол.

— Их двенадцать, мой господин, как вы и приказывали. Но кто тринадцатый? — спросил Цалмавет, смиренно склонив голову.

— Еще не настал час, — ответил Люцифер, явно не желая раскрывать имя еще одного участника ритуала даже ему — своему фавориту среди демонов.

— Пусть эти двенадцать приблизятся к алтарю на исповедь. Голос их сердца сам за них все нам расскажет. Ваши грехи станут видны всем присутствующим здесь, ибо мне они и так хорошо известны.

Люцифер протянул руку, и в воздухе, в пяти метрах от алтаря, развернулась сверху вниз, как свиток, высокая стена белого огня, сразу за которой загудело, словно в кузнечной печи, раскаленное пламя. Цалмавет кивнул головой в знак покорности и, обернувшись, объявил застывшим от страха кандидатам на исцеление:

— Настало время для открытой исповеди. Перед получением благословения необходимо оставить свои грехи в прошлом. Перед вашим мысленным взором и перед всеми, кто находится в этом зале, сейчас одновременно предстанут все ваши грехи, даже те, которые вы старательно стерли из своей памяти. У вас будет право выбора: удержать их в себе, чтобы никто не увидел то, что удержите, или выпустить их, показать всем и очиститься. Если же кто-то из вас попытается скрыть свой грех, но все же осмелится сделать шаг, чтобы пройти сквозь очищающий огонь, то непременно сгорит в нем. Прошу вас, Джино, вы в этой церкви провели детство. Кому, как не вам, показать пример другим.

Взяв хошен из его рук, он поторопил остальных:

— Смелее, вас ждет новая, стабильная, наполненная радостью жизнь, а не вечное состояние неопределенности: «Сегодня Бог дал, а завтра забрал»!

Белуджи отделился от стоящих рядом с ним, цепляющихся за жизнь магнатов и политиков, сделав робкий неуверенный шаг вперед. Он приблизился к огненной стене, боясь поднять глаза на Ангела, излучающего ослепительное сияние.

«Какая еще, к черту, исповедь, кому все это нужно? Он же сам и подтолкнул меня к этим грехам», — подумал медиамагнат.

Мысль о том, что ему все равно терять нечего, которая, собственно, и привела его на еще не начавшийся, но уже успевший его напугать до смерти ритуал, в самый ответственный момент почему-то не придала ему уверенности. Ноги в коленях затряслись, и сильный стресс спровоцировал спонтанный приступ болевого шока. Белуджи схватился за голову и упал на колени. Трейтон, наблюдавший за всем в углу, хотел сорваться с места, но Цалмавет осадил его, бросив на него строгий взгляд.

— Помогите подняться и дайте ему лист бальзамового дерева из моего сада, — обратился Ангел к смуглым белокурым юношам, окружившим его трон.

Двое из слуг тут же отделились от остальных и, поддержав Джино за локти, поставили его на ноги. Один из них положил ему в рот хорошо знакомый листок, и Белуджи сразу почувствовал прилив сил.

— Тебе осталось всего пару шагов, — подбодрил его Цалмавет.

Щеки Джино порозовели. Расправив плечи, он уже ни на секунду не сомневался в том, что свободно пройдет через это испытание. Белуджи сделал шаг, еще один… еще… и как только его лицо приблизилось к белому полотну огня, душераздирающий крик ворвался рассекающим воздух гарпуном в его мозг. Пробив насквозь толстую стенку отдела памяти, как кожу серого кита, он пробудил в сознании дремлющие, исказившиеся от страха образы лиц, предсмертные взгляды, а также последние слова убитых им лично или по его приказу людей. Отчаянные крики жертв эхом разносились по храму, а другие грехи тем временем наслаивались на старые, порождая новый сонм голосов. Картинки, мелькавшие в голове у Белуджи, проявлялись в виде голограммы перед троном, сменяя друг друга, и, когда изображение растворилось, Джино ощутил себя старым растрескавшимся глиняным кувшином, который хозяин по забывчивости еще почему-то не выбросил на свалку.