Повторила инъекцию пенициллина. Вскоре после этого пациентка впала в бессознательное состояние и к рассвету скончалась».

* * *

С острого кончика пера капнули чернила. Продолжать ли?

Прочно укоренившаяся во мне склонность к научной скрупулезности боролась с предусмотрительностью. Было важно описать случившееся во всех подробностях. В то же время я сомневалась, стоит ли писать о том, что может считаться непредумышленным убийством – я уверяла себя, что в этом не было никакого злого умысла, но на чувство вины эти разграничения не влияли.

– Чувства не есть истина, – пробормотала я.

Сидевшая в другом углу комнаты Брианна оторвалась от нарезания хлеба и подняла голову, однако я склонилась над бумагой, и она продолжила шептаться с Марсали у камина. Снаружи было мрачно и дождливо. Я зажгла всего одну свечу, чтобы делать записи, но руки девушек уже замелькали над темным столом, точно мотыльки, зажигая свечи между тарелками и блюдами.

Истина заключалась в том, что, по моему мнению, Розамунд Линдси умерла не из-за общего заражения крови. Я была практически уверена в том, что причиной ее смерти стала острая реакция на неочищенную смесь пенициллина – то есть на лекарство, которое я ей давала. Конечно, истинно было и то, что не лечи я ее, она точно скончалась бы от заражения крови.

И я не могла предполагать, что на нее так подействует пенициллин… В этом-то и смысл записей, так ведь? Чтобы другие узнали?

Я повертела в руке перо, перекатывая его между большим и указательным пальцем. Я добросовестно делала записи о своих экспериментах с пенициллином – выращивала культуры на разных носителях, от хлеба до пережеванной папайи и кожуры гнилой дыни, досконально описывала микроскопическое и макроскопическое распознавание плесневых грибов Penicillium и эффект их ограниченного – на тот момент – применения.

Да, я обязана включить описание побочного действия. Только вот в чем вопрос – для кого я старательно веду этот журнал?

Я прикусила губу, задумавшись. Если журнал только для собственного пользования, тогда все просто: я лишь опишу симптомы, время и результат, не вдаваясь в подробности причины смерти, ведь вряд ли я сама когда-нибудь об этом забуду. Но если однажды записями воспользуется кто-то… кто-то, не знакомый с тем, какую пользу и какой вред может нанести антибиотик…

Чернила на пере начали подсыхать. Я коснулась страницы его кончиком.

«Возраст – 44 года», – медленно вывела я. В те времена подобные записи в журнале врача часто заканчивались благочестивым описанием последних мгновений ушедшего, отмеченных, предположительно, христианским смирением у праведников и покаянием у грешников. Ни того ни другого не скажешь об уходе Розамунд Линдси.

Я посмотрела на гроб, стоящий на опорах у залитого дождем окна. Хижина семьи Линдси была маленькой и неподходящей для похорон в такой ливень, когда ожидалось большое количество скорбящих. В ожидании поминок гроб открыли, но лицо покойной было накрыто муслиновым саваном.

В Бостоне Розамунд была проституткой; став слишком полной и старой, чтобы прилично зарабатывать своим ремеслом, в поисках мужа она отправилась на юг. «Не могла больше терпеть эти зимы, – призналась как-то она мне вскоре после своего приезда в Ридж. – И вонючих рыбаков».

Розамунд нашла искомое прибежище в объятиях Кеннета Линдси, искавшего жену, которая помогала бы работать на ферме. Хотя оба не отличались внешней привлекательностью – на двоих у четы Линдси было примерно шесть зубов – или совместимостью характеров, их отношения казались довольно теплыми.

Скорее потрясенному, а не убитому горем Кенни Джейми решил устроить лечение с помощью виски – в чем-то даже более эффективное, чем мое врачевание. По крайней мере, оно не приведет к летальному исходу.

«Непосредственная причина смерти», – написала я и снова остановилась. Вряд ли в преддверии неминуемой смерти Розамунд нашла бы отдушину в молитве или философствовании. Да у нее и не было такой возможности. Она умерла с посиневшим лицом, налившимися кровью органами и выпученными глазами; ткани в глотке так опухли, что она не могла выдавить ни слова, ни вздоха.

Теперь и у меня сдавило горло так, будто меня душили. Я сделала глоток успокаивающего чая из кошачьей мяты, чувствуя, как жидкость с резким привкусом нежно проникает внутрь. То, что смерть от заражения крови была бы более мучительной, не сильно утешало.

Я легонько постучала кончиком пера по промокательной бумаге, и чернильные точки расползлись по грубым волокнам бумаги, образуя целую галактику крошечных звезд. Есть еще один вариант. Причиной смерти Розамунд могла стать легочная эмболия – сгусток крови в легком. Бывает, что сепсис дает такое осложнение, им объясняются и все симптомы.

Обнадеживающая мысль, но я не особо в нее верила. Голос опыта наряду с совестью заставил меня обмакнуть перо и, пока я не передумала, написать «анафилаксия».

Известен ли уже этот термин? В записях Роулингса он не встречался. О смерти от шока из-за аллергической реакции знали давно, однако случалось подобное редко и, возможно, в то время еще никак не называлось. Кто бы в будущем ни прочитал этот журнал, лучше описать все в деталях.

В том-то и проблема. Кто станет его читать? Вдруг некто посторонний прочтет эту запись и примет ее за признание в убийстве? Надуманно, но мало ли. Меня едва не казнили, обвинив в ведьмовстве, и причиной тому стала отчасти моя деятельность врачевателя. «Едва не обжегшись на костре, будешь дуть и на воду», – с сарказмом подумала я.

«Сильная опухоль пораженной конечности, – написала я и подняла сухое перо – последнее слово было едва видно. Я обмакнула перо в чернила и упорно продолжала: «Опухоль распространилась на верхнюю часть туловища, лицо и шею. Кожа бледная, с красноватыми пятнами. Дыхание учащается и становится более поверхностным, сердцебиение частое и слабое, иногда едва различимое. Заметная дрожь. Синюшные губы и уши. Выраженная экзофтальмия».

Я вновь сглотнула, вспомнив выпученные глаза Розамунд, полные ужаса и непонимания. Омыв тело и подготовив его к похоронам, мы постарались закрыть их. Хотя на поминках обычно открывали лицо умершего, в этом случае это было бы неблагоразумно.

Комнату наполняли ароматы приготовленной к поминкам еды, к ним примешивались запахи горящих в очаге дров из дуба и чернильных орешков. Свежевыстроганным дубом пахло и от досок гроба. Я поспешила глотнуть еще немного чая, чтобы подавить тошноту.

Я прекрасно знала, почему главным в клятве Гиппократа был принцип «Не навреди». Навредить чертовски легко. Это ж какая самоуверенность – лечить человека, вторгаться в его организм. Тело – хрупкая и сложная система, а вмешательства врача грубы…

Можно было бы уединиться в приемной или в кабинете, чтобы сделать эти записи. Но я не уединилась и знала почему. На шероховатый муслиновый саван падал мягкий белый свет из залитого дождем окна. Я крепко зажала перо между большим и указательным пальцем, пытаясь забыть, как треснул перстневидный хрящ, когда в последней, тщетной попытке наполнить напряженные легкие Розамунд воздухом я сделала надрез на ее горле.