Рота Егорова занимала свой прежний участок. По равнине, расстилавшейся к югу от маньчжурского городка, даже в самую тихую погоду то и дело проносились поднятые вихрем столбы снега. Маньчжурский городок чернел и дымился, но оттого, что ни на улицах городка, ни возле него не видно было никакого движения, он казался покинутым.

Обжились на новом месте быстро. В траншеях из камней соорудили сиденья. На второй день по взводам начались регулярные занятия: читали сводки Информбюро, уставы, проверяли знание оружия.

Егоров прошелся по всем взводам и остался доволен. Вспомнился летний выход батальона на границу. Тогда люди были не подготовлены, взводы и роты не сколочены, не хватало командиров. Вспомнил Егоров кое-что и о себе. «Суетился я тогда больше всех, хватался то за лом, то за лопату, с командного пункта во взвод убежал… Что у нас тогда было? Готовность бороться и умереть и оружие, которое мы все плохо знали… И все-таки мы были силой. Наткнись тогда японцы на нас, мы могли одержать над ними верх. Мы окрылены были желанием защищать честь Родины. Разве не это же чувство придает силы нашим воинам там, на западе? Партизаны или народное ополчение тоже ведь не проходили военных академий, а сколько они дали жестоких боев немцам?! Да, другие стали мы, и я совсем другой стал, а когда этот перелом случился, где он и на чем наметился, — трудно теперь установить…»

С этими мыслями Егоров подошел к обогревательному пункту, остановился, докуривая глубокими затяжками папиросу, хотел пролезть в палатку, но услышал басок Шлёнкина и решил послушать, о чем он говорит.

— Я помню, когда нас капитан привел в падь Ченчальтюй, посмотрел я на сопки и подумал: «Нет, больше месяца мне не прожить тут, с ума сойду». А теперь иногда раздумаюсь, представлю, как мы когда-нибудь уезжать будем, и чую — защемит сердце. Суровая сторонка, а привыкли, вроде лучше нашей пади и мест на земле нет. Еще тосковать потом будешь, — засмеялся Шлёнкин.

— Ты к этим местам через труд приобщился, вот в чем загвоздка, — послышался голос Викториана Соколкова. — Если б ты не перерыл здесь столько земли, не пролил столько пота, не встретил тут новых товарищей, не знал, ради чего ты живешь тут, ты давно бы сбежал отсюда. Что бы тебя тут держало?

— Это верно. Здесь тем и держишься, что другие держатся, — согласился Шлёнкин.

— Одним словом, земля родная, — громко зевая, проговорил Соловей.

«И они о том же, о чем и я», — подумал Егоров и пролез в узкую щель в палатку.

Увидев лейтенанта, бойцы хотели подняться, но Егоров махнул рукой:

— Не нужно. Отдыхайте.

Он лег на сено рядом с Соколковым, закинул руки. Ночь он не спал, сидел на наблюдательном пункте, проверял внешние посты на подступах к роте, потом был у Тихонова на совещании командиров.

Егоров почти уже уснул, когда раздался голос сержанта Соловья:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

Егоров открыл глаза, поднял голову, ждал.

— Я вас, кажется, разбудил, извините, товарищ лейтенант, — сказал Соловей. — Но, видите ли, дело такое. Сердечное, так сказать. Я еще в гарнизоне хотел поговорить с вами, да вы все заняты были. — Сержант волновался и, против обыкновения, говорил заикаясь и путаясь. — В партию я надумал вступить. Хочется в бой с японцами пойти коммунистом. Вы мне рекомендацию дадите?

Егоров поддержал намерение сержанта, но объяснил, что выполнить его просьбу не может. Во-первых, у него не хватает еще партстажа, а во-вторых, он знает его меньше одного года, что не отвечает требованиям устава партии.

Соловей огорчился, а Егоров, заметив это, проговорил:

— А вы не унывайте, Соловей. У нас в батальоне немало коммунистов с большим стажем: наш политрук Петухов, комбат Тихонов, комиссар Буткин, старшина Наседкин, так что рекомендующих найти можно. Что касается срока пребывания в батальоне, то время тоже работает на вас. Год пролетит незаметно. Будете так же хорошо служить, дам вам служебный отзыв, достойный вступающего в партию…

Соловей посмотрел на Соколкова, на Шлёнкина, потом перевел взгляд на командира роты.

— Благодарю вас, товарищ лейтенант. Извините, что побеспокоил.

Егоров опустил голову, но опять приподнялся, спросил:

— Ну а вы, Соколков, не собираетесь вступать в партию?

— Нет пока, товарищ лейтенант, подзакалиться еще надо.

Шлёнкин приподнялся на локте, выжидал, спросит лейтенант о том же у него или не спросит. Лейтенант не спросил, но, взглянув на него, сказал:

— В партию никогда не поздно вступить. Важно, чтоб человек душой созрел, чтоб сами дела его привели в партию.

Шлёнкин понял, что лейтенант сказал это для него. «Значит, он считает, что я еще не созрел», — подумал Шлёнкин, и ему стало от этой мысли горько. Он повернулся на другой бок, лежал, размышляя: «Ну хоть бы спросил лейтенант, и то мне легче было бы».

Шлёнкин так и уснул с этими мыслями. Когда он проснулся, стояла уже ночь. Ни Егорова, ни сержанта, ни Соколкова в палатке не было. На их местах спали другие бойцы. Ветер свистел над палаткой, поскрипывал снег под ногами часового, охранявшего обогревательный пункт.

Шлёнкин хотел подняться, но посмотрел на часы со светящимся циферблатом и решил полежать еще. Спать уже не хотелось, и сами собой на ум пришли прежние мысли.

«Ну хоть бы спросил лейтенант. Я бы ведь напрашиваться не стал. Уж коли Соколков не созрел, а я и подавно. А все-таки зачем же так?» Потом он вспомнил себя довоенным. В памяти отчетливо представилась комната, обставленная старой, уже изрядно затасканной мебелью, вечеринки с участием начальства, мир и покой, царившие тогда у них в конторе, размещавшейся на тихой улочке, в уютном деревянном доме, построенном, должно быть, каким-то чиновником среднего достатка. Давно ли от этих воспоминаний мучительно тоскливо становилось на душе? Теперь они не трогали сердце. Нет, не так он жил, и хорошо, что та жизнь кончилась. И почему раньше он не встретил этого Витю Соколкова, ненасытного и жадного до жизни? Разъездной ревизор… Ему это казалось вершиной. Он упивался своей должностью, и ничто, кроме благополучия, не занимало его. Соколков… Немало он над ним, над Терентием Шлёнкиным, потешался, немало резких и горьких слов он высказал и… спасибо ему, спасибо. Шлёнкин представил себя после войны. Как знать, может быть, он и переживет эту войну, уцелеет, пройдя через все испытания, которые жизнь готовит ему. И жить тогда он будет по-другому, он еще не знает в точности — как, но совсем иначе. Возможно, он пойдет учиться, он ведь совсем еще молод, а скорее всего, он будет работать там же, в «системе», он же любит свою работу, но только к жизни он подойдет с новой меркой…

Убаюканный своими размышлениями, он лежал и час и другой…

— Красноармеец Шлёнкин, на выход! — раздался за палаткой приглушенный голос дневального.

— Есть, Шлёнкин на выход! — негромко, чтобы не разбудить товарищей, ответил Терентий и поспешно вскочил.