По, конечно, был пьян. Хотя выпить — первоначально — мог «из-за Вирджинии». Точнее, чтобы одолеть депрессию. В которой (это совершенно ясно из письма) он явно находился. Из письма также понятно, что поэт очень нездоров не только физически, но и сознание его спутанно.

Что же касается тюремного заключения, то как такового его не было. В своих воспоминаниях давний филадельфийский знакомец Дж. Сартейн утверждал, что поэта задержала полиция за «непотребный (читай: очень пьяный) вид». Несколько часов продержали в участке. Затем кто-то опознал его, и он был отпущен[424].

Хуже другое. Поэт потерял саквояж, в котором находились вещи и тексты лекций. К тому же лишился всех денег (когда он уезжал, с собой у него было больше 40 долларов). Через несколько дней саквояж нашелся, но ни лекций, ни тем более денег в нем не оказалось.

2 июля Эдгар По появился в мастерской упоминавшегося Сартейна. Он был «бледен и измучен, глаза были встревоженные и безумные». Он просил об «убежище и защите», объяснив, что «какие-то люди» пытаются убить его. Свидетель вспоминал:

Похоже на то, что Э. По оставшиеся дни в Филадельфии пользовался гостеприимством Сартейна. Последний немного помог и с деньгами. Вдобавок поэт продал «окончательную версию» своих «Колоколов» (за 15 долларов) и «Аннабель Ли» (за пять долларов). Но и эти деньги он быстро спустил — пить не перестал.

Тем не менее пребывание в доме Сартейна, судя по всему, помогло Эдгару По до некоторой степени улучшить самочувствие. Хотя 14 июля, уже на пути в Ричмонд, он и писал Марии Клемм, что «чувствует себя несчастным», но «смертных мыслей» в этом письме уже не было — была лишь «тоска по дому».

Добраться до Ричмонда ему помогли. Насколько можно судить по письму, это были его старый приятель Джордж Липпард[426] и его товарищ по фамилии Бэрр. Они купили ему билет до Балтимора (пять долларов) и оплатили проезд оттуда до Ричмонда (семь долларов). Какую-то толику денег, видимо, дали и с собой.

Вечером 14 июля Эдгар По был уже в Ричмонде. Сначала снял номер в «Новом американском отеле» на углу Одиннадцатой и Главной улиц, затем, через день или два, переехал — нашел подешевле — в комнату на втором этаже в таверне «Лебедь». Здание не сохранилось, но его изображение широко известно как последнее пристанище поэта. Располагалось оно на Брод-стрит между Восьмой и Девятой улицами.

19 июля он сообщает Марии Клемм, что ему лучше:

Свое состояние По объяснял mania-a-potu — «манией пьянства» (так в то время называли белую горячку) и обещал:

Он, похоже, действительно решил взять себя в руки и по меньшей мере месяц (а то и больше) совершенно воздерживался от спиртного. Навещал прежних знакомых, выезжал за город, гулял с Розали, общался с местными журналистами и издателями. И вскоре, видимо, оправился настолько, что восстановил текст лекций и вернулся к выступлениям. Его первая лекция («Поэтический принцип») состоялась 17 августа и прошла с большим успехом. Через неделю он повторил выступление. Тема была другой, но успех — не меньший.

В двадцатых числах августа поэт писал в Фордхэм:

«Все говорит о том, что, если я выступлю еще раз, а билеты будут по цене в 50 центов, я получу 100 долларов чистыми. Я никогда не переживал такого успеха. Газеты только и делают, что расхваливают мою лекцию…»

Сообщал он и о событиях иного рода. Среди них промелькнуло такое: «Вечер Рози [Розали] и я провели в доме у Эльмиры».

Это важно. Еще в июле Эдгар По возобновил знакомство со своей первой возлюбленной — миссис Эльмирой Шелтон (в девичестве Ройстер). Причем не просто возобновил, а взялся ухаживать. Да так рьяно, что, как позднее свидетельствовала вдова, уже в конце месяца завел речь о женитьбе. К тому времени, когда По сообщил миссис Клемм, что встречается с вдовой, слухи об их отношениях и грядущей свадьбе уже вовсю гуляли по Ричмонду. А 28 августа и сам По сообщил своей «Мадди», что собирается жениться на Эльмире.

Овдовевшей (в 1844 году) женщине, видимо, несложно было поверить в искренность «маневров» По, ведь «обмануть нетрудно», когда — и «сам обманываться рад!». Да и была она, согласитесь, достаточно молода (и притом совершенно здорова!), чтобы ставить крест на собственном женском счастье. К тому же память о давнем юношеском романе, конечно, грела ее сердце. Другое дело, что ее дети (уже взрослые юноша и девушка) резко выступали против перспективы брака. Да и она, понятно, сомневалась: слухи о поведении и образе жизни поэта, естественно, до нее доходили. Тем более что в августе По опять сорвался. Впрочем, поэт явно пытался себя контролировать, и до катастрофы, подобной той, что случилась с ним в Филадельфии, дело не доходило.

Об искренности чувств со стороны По говорить не приходится: он любил Анни. И страдал от невозможности союза с ней. В письме, написанном «Мадди» в конце августа, он писал:

«Ничего не говорите мне об Анни — я ничего не хочу слышать — разве что известите меня о кончине господина Р[ичмонда]».

И, размышляя о месте жительства будущей семьи (поэт, Мадди и Эльмира), делился с ней сомнениями:

«Где мы сможем быть счастливее — в Ричмонде или Лоуэлле? Я полагаю, мы никогда не будем счастливы в Фордхэме — но, Мадди, я должен находиться там, где смогу видеть Анни… я хочу жить подле Анни…»