Джамике – этот человек, склонный, казалось, к молчанию, – говорил и говорил по пути к дому моего хозяина, и все советы Джамике сопровождались перечислением всего, что он видел и сделал. Когда такси остановилось перед домом, мой хозяин поблагодарил своего друга и попросил, чтобы тот оставил его одного.

– Нет проблем, – сказал Джамике. – Я приду к тебе завтра.

– Завтра, – повторил он.

Обасидинелу, великие отцы в своей дипломатической прозорливости говорят, что танцор будет танцевать под любую мелодию, какую выберет флейтист. Безумие – танцевать под одну мелодию, а слушать другую. Сама жизнь научила моего хозяина этим суровым истинам. Но его утешил не только его друг Джамике, на которого он теперь полагался. Его утешал и я. И, неся эти слова в сердце, он отпер калитку и направился в свою квартиру. Его приветствовала жена соседа, которая перебирала бобы на подносе, он, тяжело дыша, пробормотал себе под нос ответное приветствие. Затем отпер замок и открыл дверь в свою комнату. Как только он вошел, отвратительный запах ударил ему в нос. Он посмотрел в том направлении, откуда доносилось громкое жужжание мух, и увидел то, что там было: мой-мой[135], которые он купил и наполовину съел в тот день, когда его задержали. В полиэтиленовую упаковку заползли черви, и на стол из тронутой тлением еды натекла жидкость, похожая на молоко.

Он снял с себя рубашку, положил в нее сгнившую еду, стер протухшую массу со стола и вынес рубашку на помойку. Потом он лег на кровать, закрыл глаза, руки положил на грудь и постарался ни о чем не думать. Но, Эгбуну, это почти невозможно, потому что разум человека – поляна в диком лесу, на которой хоть что-то, каким бы малым оно ни было, но должно пастись. Он не мог отвергнуть то, что пришло ему в голову, – свою мать. Он видел ее: она сидела на скамейке в саду, молола в ступке перец или батут, а он сидел рядом и слушал ее истории. Он видел ее, видел ее голову в ситцевой косынке.

Он оставался в этом пространстве, на этом уступе между сознательным и бессознательным, пока не наступила ночь. А потом сел и позволил себе предаться мысли о том, что ему следует уехать из Умуахии, оставить все, что было здесь, в прошлом. Он думал об этом в тюрьме, даже еще до того, как эту мысль повторил Джамике. И я позаботился о том, чтобы она оставалась в его голове. Эта идея приходила к нему и уходила, как беспокойный гость, в течение тех двух дней, что он там провел. И теперь что-то – хотя он и не знал, что именно, – в посетившем его видении матери укрепило его в этой мысли. Может быть, его собственные слова, которые он не раз повторял отцу после смерти матери: ты должен забыть ее, чтобы жить дальше. Он несколько раз убеждал отца, говорил, что только ребенок цепляется за утрату. В особенности той ночью, когда отец, пьяный, зашел в его комнату. Немногим ранее они зарезали курочку для женщины, дочь которой была одногодкой с его сестрой и теперь выходила замуж. Может быть, отца это и беспокоило. Отец ввалился в его комнату посреди ночи в слезах и со словами: «Окпарам[136], я неудачник. Большой неудачник. Я не смог защитить твою мать, когда она лежала в предродовой палате, я не смог ее защитить. Не смог вернуть ее домой. Теперь твоя сестра – я не смог ее защитить. Что теперь моя жизнь? Перечень утрат? Неужели моя жизнь определяется теперь тем, что я потерял? Что я сделал не так? Кеду ихе нмере?[137]»

Вспоминая отца раньше, он думал о нем как о слабаке, о человеке, который не выдержал трудностей, который не знал, как не тащить на себе груз прошлого. Теперь ему самому стало ясно, что он цепляется за потерянное, за то, чем больше никогда не сможет владеть.

Он уедет. Вернется в Абу, к дядюшке, и забудет обо всем. Если что-то перекроилось таким образом, что теперь противится всяким изменениям, то он ничего с этим не может поделать. Его мир – нет, его прежний мир – перекроился и теперь не может измениться. Теперь возможно только движение вперед. Джамике вышел из края своего стыда, помирился с моим хозяином и теперь двигался вперед. То же и Ндали. Она стерла все записи, которые он оставил в ее душе, и начертала новые. В ней не осталось воспоминаний о прошлом.

И еще ему стало ясно теперь, что не он один хранил ненависть или полный кувшин обид, из которого с каждым его шагом-двумя в бурном путешествии по истоптанной тропе жизни проливалась капля-другая. Таких, с завязанными глазами, с кляпами во рту, испуганных до смерти, было много, может быть, все они были такими в этой земле, все в Алаигбо или даже в стране, где жили его соплеменники. И, возможно, каждого из них наполняла ненависть того или иного рода. Определенно. Наверняка какая-нибудь старая обида, как бессмертный зверь, была заперта в неразрушимых казематах их сердец. Они могут негодовать из-за перебоев с электричеством, из-за отсутствия удобств, из-за коррупции. Это, например, протестанты из ДВСГБ, те, кто был расстрелян в Оверри, кто был ранен в последнюю неделю в Ариарии[138], призывая к возрождению умершего народа, – они тоже, вероятно, негодуют, видя то, что умерло и не может вернуться к жизни. А те, кто потерял возлюбленного или друга? Наверняка в глубине своего сердца каждая женщина, каждый мужчина хранит обиды. Нет ни одного человека, который жил бы в полном мире с самим собой. Ни одного.

Его размышления были такими долгими, мысли – такими искренними, что его сердце согласилось с этой идеей. А я, его чи, утвердил ее. Он должен уехать, и уехать немедленно. И именно это принесло ему мир. На следующий день он отправился на поиски кого-нибудь, кто купил бы у него запасы в магазине и арендовал помещение. Домой он вернулся удовлетворенный. Потом он позвонил дядюшке, рассказал обо всем, что с ним случилось, о том, что должен покинуть Умуахию. Дядюшку его сообщение сильно взволновало. «Я т-тебе г-говорил, не в-возвращайся к этой женщине», – снова и снова повторял он. После чего он приказал моему хозяину немедленно ехать в Абу.

Несколько дней он собирал вещи, изо всех сил стараясь не