Иван сидел у окна с блокнотом и что-то писал. Я достала из прикроватной тумбочки рекламный проспект для туристов. Из него мне на колени выпала блеклая брошюрка о каком-то санатории на Каспийском море и мятый конверт с эмблемой гостиницы. Взяв огрызок карандаша, который был примотан к проспекту куском бечевки, я написала на конверте: «Вера слишком долго ничего мне не говорит о матери. У нее нет сердца, если она не понимает, что творится у меня в душе. Я не верю, что она на нашей стороне». Откинув с лица волосы, я с трудом встала и передала конверт Ивану. Пока он читал, я пробежалась глазами по его записям в блокноте. «Раньше мне казалось, что я русский, — было написано на последней страничке. — Однако, оказавшись в Москве, я перестал понимать, кто я. Если бы меня еще вчера спросили, какие черты характера присущи русским больше всего, я бы без промедления ответил: эмоциональность и доброта. Но в людях, живущих в этой стране, не ощущается душевной широты. Кругом одни съежившиеся, замкнутые людишки, в глазах которых не видно ничего, кроме страха. Кто эти призраки?..»

Под моими словами на конверте Иван написал: «Я весь день старался что-то из нее выудить. Мне кажется, она специально показала тебе ту картину. По всей вероятности, она боится говорить, потому что за нами следят. Не думаю, что она из КГБ».

— Почему? — беззвучно шевельнула я губами.

Он поднес руку к сердцу.

— Да, я знаю, — сказала я. — Ты хорошо разбираешься в людях.

— Поэтому я и женился на тебе, — улыбнулся Иван. Он вырвал из блокнота страницу с записями и вместе с конвертом разорвал на мелкие кусочки, а затем отнес их в туалет и смыл в унитаз.

— Так жить нельзя, — твердо произнес он, прислушиваясь к шипению воды в бачке. — Неудивительно, что у всех здесь такой несчастный вид.

Вера ждала нас в вестибюле гостиницы. Увидев, что мы выходим из лифта, она встала. Ее шубка лежала рядом с ней, но розовый шарф остался на шее. Яблочный аромат сменился более насыщенным, ландышевым. Когда она улыбнулась, я заметила, что ее губ коснулась помада. «Я не смогу высидеть все представление. Это невыносимо, — думала я в ту минуту. — Если и в Большом я не увижу мать, придется спросить нашего гида напрямую».

Должно быть, Вера почувствовала, что я нахожусь на взводе, и поэтому сразу отвернулась от меня, заговорив с Иваном.

— Мне кажется, вам и миссис Никхем сегодняшнее представление должно очень понравиться. Мы идем на «Лебединое озеро» в постановке Юрия Григоровича. Солистка — Екатерина Максимова. Все буквально с ума сходят от этого балета, и мне хотелось бы, чтобы вы обязательно посмотрели его. Ваш турагент правильно поступил, что заказал вам билеты за три месяца.

Я насторожилась. Мы с Иваном не смотрели друг на друга, но я почувствовала, что он подумал о том же. До того как были получены визы, мы не обращались в бюро путешествий. Мы встретились с агентом лишь за месяц до отъезда, и то лишь затем, чтобы заказать билеты на самолет. Всем остальным мы занимались сами. Неужели под агентом Вера подразумевала генерала? Или, наоборот, все эти экскурсии нужны были для того, чтобы не дать нам встретиться? Я оглянулась вокруг, но генерала среди людей, находившихся у регистратуры и сидевших в креслах, не было. Когда мы шли к такси, которое ожидало Веру, в голове у меня мелькнула мысль: сегодняшний вечер для меня закончится либо встречей с матерью, либо допросом на Лубянке.

Такси остановилось на площади перед Большим театром. Выйдя из машины, я приятно удивилась тому, что воздух был свежим, а не морозным, эдакий русский аналог мягкой зимы. Снежинки, легкие и нежные, как лепестки цветов, падали мне на лицо. Я посмотрела на театр и ахнула: величественное здание заставило меня в одну секунду позабыть все те московские архитектурные ужасы, на которые я насмотрелась вчера. Мой взгляд прошелся по гигантским колоннам, скользнул по засыпанному снегом фронтону и застыл на фигуре Аполлона, управляющего колесницей.

Мужчины и женщины в шубах и меховых шапках стояли между колоннами, разговаривали, курили. Некоторые женщины прятали руки в меховые муфты. Было такое ощущение, что мы попали в прошлое, и, стоило Ивану взять меня за руку и подвести к лестнице, как меня охватили те же чувства, какие, должно быть, испытывал отец в молодости, когда взбегал по ступеням в компании увешанных драгоценностями сестер, стараясь поспеть к началу балета. Интересно, что тогда давали? Наверное, «Жизель». Или «Саламбо»? А может, «Лебединое озеро», хореографом которого выступил сам Горский?[27]Я знала, что отец видел на сцене Анну Павлову до ее отъезда из России. Он так был восхищен ее искусством, что назвал в ее честь свою единственную дочь. Снова возникло ощущение, что меня поднимают в воздух, и мне, словно ребенку, рассматривающему богато украшенную витрину магазина, показалось, что еще чуть-чуть — и я смогу увидеть прошлое.

В самом театре капельдинерши в красных униформах торопили зрителей, чтобы те побыстрее занимали места, ибо, если что в Москве и начиналось вовремя, то это балет в Большом театре. Мы следом за Верой поднялись по лестнице в гардероб, где собралось уже около сотни людей. Все толкались, пробиваясь к стойкам, чтобы сдать верхнюю одежду. Крик стоял такой, какого не услышишь и на стадионе. Я остолбенела, когда увидела, как какой-то мужчина оттолкнул пожилую женщину, оказавшуюся у него на пути. В ответ она ударила его кулаком по спине.

— Подержи Лили, — сказал мне Иван, — а я сдам вашу одежду. Вам, дамы, туда не стоит соваться.

— Смотри, как бы тебе там бока не намяли, — предупредила его я. — Давай лучше все с собой возьмем.

— Да? Чтобы все вокруг думали, какие мы некультурные? — Он усмехнулся, потом показал на Лили. — Мы и так собираемся пронести больше, чем положено, не забыла?

Иван растворился в кишащей массе локтей и рук. Я достала из сумочки программку и прочитала вступление. «После Великой Октябрьской социалистической революции классическая музыка и балет стали доступны миллионам рабочих и крестьян. На этой сцене были созданы лучшие революционные образы героев нашего прошлого». Все та же пропаганда.

Иван вернулся минут через двадцать с растрепанными волосами и съехавшим набок галстуком.

— У тебя сейчас такой вид, как на Тубабао, — сказала я, поправляя ему прическу и одергивая пиджак.

Иван вложил мне в руку театральный бинокль.

— Вам он не понадобится, — заметила Вера. — У вас превосходные места, прямо у сцены.

— Мне просто хотелось увидеть поближе, — солгала я, ибо моим настоящим желанием было рассматривать не сцену, а зрителей.

Вера приобняла меня, но не из-за желания проявить чуткость, а потому что старалась прикрыть Лили, пока мы проходили к своим местам. У входа в нашу ложу стояла, ссутулившись, капельдинерша. Казалось, она поджидала нас. Вера что-то вложила ей в ладонь, и женщина толкнула дверь. Нам навстречу хлынули звуки настраивающихся скрипок и шум голосов.