— А, Нузгарь, Антошин кореш… Салям! — и сообщил, что они как раз едут в Роттердам, и, если он хочет, то может подсесть к ним в городке Бреда, где им надо забрать одного дружбана, заходящего к барыге в Роттердаме.

«Всюду одно и то же! Заходящий к барыге! Берущий!» — усмехнулся Нугзар, вспомнив Тбилиси:

— А где встретимся в Бреде? И как туда ехать?

— Тебе с главного банхофа[58]на электричке туда что-то около штунда[59]ехать. Встретимся на банхофе в Бреде в два часа. Понял — нет?

Нугзар быстро собрался, поспешил на вокзал и скоро был в Бреде. Парни опоздали минут на пятнадцать.

— Салям, салям! — сказали они, деловито здороваясь.

Васятка сидел за рулем. Юраш — рядом с ним. А на заднем сиденье корячился в ломке их дружок по кличке Малой. Смотрел вокруг рыбьими глазами, сморкался на пол и икал в полный голос.

— Что, ломает, друг? — спросил Нугзар, предусмотрительно садясь подальше от него.

— Ну… Корежит по полной.

— Его все время корежит, — неодобрительно пояснил квадратный шепелявый Юраш.

— Ты бы молчал, телок, — недобро повел глазами Малой, делая кадыком судорожные движения, как кошка, отрыгивающая кость.

— На, поможет! — Нугзар протянул ему пачку кодтерпина, но Малой, недоверчиво на нее покосившись, буркнул:

— Не, я калики не хаваю. Подожду до Роттера, скоро уже… А чего это такое?

— Таблетки с кодеином.

— Ерунда. Только брюхо забивать. Нет уж, дотерплю, бальд[60]будем, — всхлипнул Малой и затих, тоскливо уставившись в окно.

— Дело хозяйское.

Когда выехали на трассу, Васятка попросил, чтобы в машине не молчали, а говорили, а то он вчера с дискотеки под утро приканал и сейчас его страшно тянет шлафен.[61]И правда — Нугзар заметил, что он часто закрывает глаза и мчится по шоссе вслепую.

Юраш нехотя принялся рассказывать какой-то бред о том, как его онкель,[62]недавно переехавший в Дюссик из казахстанских степей, водил простуженную жену-казашку к доктору. Немецкого языка онкель не знал, учил весь вечер, что по-немецки «кашель» будет «хустен», даже записал на листок, а у доктора от волнения записку не нашел, все спутал и опозорился.

— Прикинь забаву: входят они в кабинет. Садятся, а онкель говорит: «У моей жены хунгер![63]» Доктор удивился, бля: «А я тут при чем, если у вашей жены голод и вы свою жену не кормите?..» А онкель опять за свое: «Как при чем, ты же доктор, у нее хунгер!» И в жену тычет. А у той ауги[64]тонкие-тонкие, как бритвы, и кашляет так жалобно — мол, больна, помогите. Доктор в панике зовет медсестру. Тут дядька понимает — что-то не то тявкнул. И кричит: «Хундерт!.. Хундерт![65]» Доктор совсем охренел, думает, бабки у него просят: «Какой еще хундерт? У меня нет денег вашу жену кормить-поить!..» Сестра вокруг бегает, казашка что-то вякает, а дядька за свое: «Хундерт да хундерт!» — и на жену показывает. Тут доктор покраснел да как заорет: «Что, вы хотите продать вашу жену за сто марок?» Чуть не подрались!..

Видя, что эта история не особенно развеселила Васятку, начавшего зевать пуще прежнего, Юраш сообщил, что его приятель недавно трахал бабу с одной грудью.

— А вторая куда делась?

— Из-за рака отрезали к хуям на хуй.

— Во как. Одна-то буза[66]хоть была-нет?

— Была. И здоровущая. Он ее двумя руками мацал, как мяч.

— И как?

— Ничего, идет. Смотреть только туда не надо. А так тылом развернуть, на ощупь идет, хули там хуль…

— Ну, ебаный кебан!

— Это уж да. У меня тоже был один такой знакомый, ебырь подруги сестры мой пизды… — невпопад пробурчал Малой.

— А как твой дед Теофил поживает? С байнами[67]у него плохо было, — вспомнил Васятка.

— А, ништяк. Сейчас у него другой проблем — пенсии немцы не дают, — почесал Юраш квадратный череп.

— Чего так? Мало мучили-гоняли в Союзе?.. — спросил Васятка. — Или под командатурой не был?..

— Не, мучили нормалек. И в трудармии служил, и под надзором сидел. Но писаки херовы в Казахстане ему в трудовую книжку накарябали: «Принят в колхоз рабочим». А немцы понять не могут, кем он пахал, спрашивают, что он конкрет делал в колхозе. А дед говорит — все. Немцы не секут, ауги вылупили — как все?.. А вот так, что прикажут — то и делал: кран починить, энтов[68]пасти, коров доить, на пашне пахать. Немцы его из отдела в отдел посылают, ренту[69]платить не хочут, ты, говорят, аферист, в колхозе нет рабочих, а на фабриках нет колхозников! Дед Теофил орденами трясет и плачет, а им по хую, мы все знаем, кричат, нас не проведешь. А дед орет: у нас полколхоза друг на друга оформили, повар — на писаря, моторист — на пожарного. Не верят, не может быть, блеют. А дед мозолями тычет — может, может, в Союзе все может быть…

— Вот же ёб же! Куда тупым фрицам понять такой ебистос!..

Потом вспомнили веселую историю о том, как дед Теофил просил внука заделать в хлеву лох,[70]чтоб корова не вышла, а Юраш плевать хотел, потому что знал, что лох маленький, а ку[71]— большая. А кончилось тем, что корова-то не вылезла, зато внутрь влез волк и загрыз ее.

— И настырный дед! «Иди да иди, лох заделай!» Зима, холод, а он все гонит!

— А ты чего не заделал, в натуре? — спросил Васятка.

Да чем же ее заделаешь?.. У нас в селе ни единой досточки не осталось — все на растопку ухайдакали… А слыхали — нет, что на прошлой неделе на Славика Бормана дикий хунд[72]напал, когда он ящик с сосисками в свой ларек затаскивал? Страшный хунд! В трех местах покусал, уже к горлу рвался, пока Славик его хаммером[73]не заебошил. И откуда взялся? Тут даже каценов[74]нет, по хатам спят, нигде не лазают, а тут вдруг — хунд, да еще ничейный, ебать-переебать мое ебало!