– Слава тебе, Милосердный Боже! – выдохнул Иван, осенив себя крестным знамением. – И куда же?

– К отцу своему, Алексею Данилычу, под Рязань, – воевода продолжил свой доклад.

– Пущай таперича со своим выродком мается, – кивнул Иван. – Хоть нынче выступать будем без страху, как бы меж наших не случилось ссор да стычек. Токмо беды от Фёдора и были.

– Неужто? – спросил воевода, почёсывая бороду. – Дык я ж сам припоминаю, воочию видел – сил да удали Фёдору не занимать! Право, едва ли видал такую лихость в ратном поле.

– Что толку от той лихости, ежели не совладать с нею? – молвил Согорский. – Пущай в бою он и славен, да порядку не научен. Иди же, готовь людей.

Согорский жестом отпустил воеводу. Тот раскланялся да вышел прочь.

* * *

1565 год. Москва.

Великий князь Московский и царь всея Руси воротился с Новгорода в столицу. Владыка не скрывал, с какой отрадою он покидает сей град, это сосредоточие алчных торгашей, что паче продажных девок готовы услужить хоть латинам, хоть самому чёрту. Осточертел ему сам вид стен новгородских, опостылел. Переезд был скорым. Москва встретила братию нещадным солнцепёком. Всякая река измельчала под ярым летним жаром.

Пыли поднималось столько, что порою немало приходилось прождать, прежде чем хоть что-то углядеть можно было. Но улицы опустели не только потому, что москвичи уж никак не могли бороться с жарою. Уж много более страшное, более стихийное горе обрушилось на торговой площади.

Ох, и истосковались же опричники по службе своей, по погромам лютым! С яростью, что натомилась в сердцах слуг государевых, обрушились они на лавки, на которые донесли им новгородские. Всё добро уж поделили меж собой, а торгашам пообрубали руки. Девятерых купцов проволокли за ноги на глазах честного люда. Приговору зачитано не было – всё не до того уж было братии.

Наконец, утомившись от тяжкой службы своей, опричники воротились в Кремль с премногими богатствами. Чаяния их застать государя не оправдались – не было царя ни на троне, ни в своих покоях, не дал Иоанн Васильевич и вестей, где искать его. Всяко уж слух о скором бегстве али затворничестве владыки опровергся. Нынче царь спустился в мрачные подвалы Московского Кремля. Сопровождал его Фёдор – юноша день ото дня всё крепче стоял на ногах.

Басманов не обмолвился с государем ни словом, покуда они спускались в сырое подземелье. Царь провёл своего любимца к решётчатой двери, где держались люди, схваченные у заброшенного монастыря. Мужчин держали в цепях. Побои на их телах даже с натяжкой нельзя было назвать следами пыток. Пара синяков для пущего порядку – не боле.

И всяко же взгляды пленников уж преисполнились истинным ужасом, едва они завидели на пороге своей узницы самого государя да вместе с ним – Фёдора. Цепи ожили слабым лязгом, ибо изменниками овладела дрожь.

Иоанн держался чуть поодаль, давая молодому опричнику вглядеться в эти лица, которые всё полнились и полнились страхом. То было сразу видно – признали они Фёдора, и один только вид опричника заставлял их проникнуться лютым ужасом. Басманов скрестил руки на груди, его взгляд похолодел, покуда юноша смотрел в эти лица. Взор же Иоанна обратился на опричника, и государь всё выжидал, как Федор молвит волю свою.

Юноша же не спешил, потирая подбородок, он вновь и вновь окидывал узников в цепях пронзительным взглядом – ибо ведал Фёдор вес своему слову. Наконец юноша обратился взором к царю и коротко кивнул.

– Они точно были на службе у Луговского, – Фёдор нарушил мертвенную тишину.

Его тихий голос стелился отдалённым эхом сквозь мрак коридоров.

– Но, право, – Басманов помотал головою, сложив руки на груди, – едва ли будет от них проку.

– Они прислуживали Луговскому при пытках? – спросил царь, медленно и бесшумно ступая к опричнику.

Фёдор кивнул. Владыка вздохнул, и плечи его опустились. Едва вскинув голову, царь принялся перебирать деревянные чётки в своих руках.

– Эко же вас угораздило… – вздохнул Иоанн, глядя на низкие мрачные потолки узницы.

– Не ведали мы, не ведали! – взмолился один из изменников, и мольба та вернулась ему резким ударом по лицу.

То царь не дал и домолвить, как огрел изменника с лютой яростью – у того аж зуб скололся да вылетел с кровью на сырой каменный пол. Фёдор тихо усмехнулся, глядя на то.

– Вы предали меня – и я бы вас помиловал, – молвил царь, брезгливо тряхнув рукой. – Вы обокрали меня – и я бы вас помиловал. Посягни вы на жизнь мою – Богом клянусь, – отыскал бы прощения в сердце своём, ибо учил Спаситель милости. Но вы же посягнули на жизнь верного слуги моего. Сего простить не могу, ибо как мне потом ответ пред Богом держать за вверенных мне людей?

– Позволь, позволь, государь, искупить грех пред тобою! – вновь раздалась отчаянная мольба, и уж позабавила она владыку.

На губах Иоанна заиграла улыбка, сродни той, что пылала на устах его в беспамятственном безумии.

– Будь вы виновны предо мною – так тотчас же отпустил бы вам всякий грех. Не предо мною вам прощения молить, не предо мною… – молвил Иоанн, отходя от узников.

– Помилуйте, Христом Богом молю! Не ведали мы, чего творим! – взмолился узник.

Фёдор чуть нахмурился, коснулся уха своего да потёр маленько. Шикнул юноша, будто бы сильный недуг уж вновь приступил к нему.

– Всё звон в ушах никак не сойдёт, – пожаловался Басманов, мотая головою. – Оттого не слышно мне стенаний ваших.

Царь развёл руками, точно пребывая в бессилии. Владыка не переставал перебирать чётки, покуда Фёдор окликнул тюремщика. В коридорах раздались тяжёлые шаги, и через несколько мгновений подле кованой решётки возникла сутуловатая громоздкая фигура, одетая в грубое рубище.

– Неси воды, – приказал Басманов, обернувшись через плечо, – да мешок тряпичный.

Тюремщик откланялся да поспешил исполнить приказ опричника.

* * *

Уж притихла Москва – забилась по домам, затворила окна-двери. Хорошо горело нынче всякое дерево, иссушенное под палящим солнцем. В воздух поднимался горький дым. Лихая лошадь волокла на привязи по земле купца, повинного в торговле с Луговским. Бечёвка потёрлась больше всякой меры, да уж и езда была больно лихой – так и оборвалась, оставив тело на земле.

– Да чёрт тебя дери! – огрызнулся Грязной, изо всех сил пытаясь развернуть лошадь.

Всяко то времени заняло достаточно, чтобы запах свежей крови донёсся до грязных подворотен, али крылец разбитых, али ещё докуда – неведомо. Да привлёк сей запах злющего пса. Клоки чёрные его торчали во все стороны, взгляд горел страшным голодом. Со сдавленным рыком пёс вцепился клыками в тело да потащил в