Мусса рассказывал ей о фейерверках, рассыпавших цветные огни, о пушках, газовых фонарях и дворцах с фонтанами, где вода выливалась изо рта каменной фигуры.

– У тебя красивые истории и придуманы умно, – сказала Даия. – Я часто думаю: может, ты просто очень искусный врун? – решила поддразнить она Муссу, когда он рассказал ей про телеграф.

В ответ Мусса засмеялся, заявил о своей невиновности и заверил ее, что все это – правда, за исключением тех вещей, которые он придумал.

Верила ему Даия или нет, но истории Муссы, его рассказы о своем детстве захватили ее. Он был обаятельным, остроумным и вообще самым странным из мужчин, встречавшихся ей. Все в нем говорило о его знатном происхождении, но такой знати среди ихаггаренов она прежде не видела. Он сидел прямо, двигался с легкой грацией, даже изящные руки и стройные ноги говорили о его высоком происхождении. Но в нем не было высокомерия и скрытности, столь ценимых туарегами. Смышленость в нем перемешивалась с непочтительностью, и эта смесь очень нравилась Даии.

– Варварская сторона твоего происхождения – это сплошное безумие, – не раз говорила она, смеясь описаниям, которые он давал себе и другим.

– Еще какое! – не без гордости соглашался Мусса.

Его поведение было заразительным. Общаясь с ним, Даия не чувствовала никакой скованности. Их верблюды проходили милю за милей, Така охотилась. Вечером они устроили привал и развели костер. Мусса устроил целое представление, пока, словно раб, готовил ей ужин, хотя она почти ничего не ела из пойманного Такой.

– Эта ящерица могла быть твоим дядей, – напомнила она Муссе, настороженно поглядывая на трофей Таки, жарившийся на углях.

Туареги прекрасно знали, что в телах рептилий обитают их предки. За исключением Муссы, ни один ихаггарен не стал бы есть ящерицу. Мусса беззлобно посмеялся над ее суеверием и с аппетитом уплел жаркое.

– А по вкусу родственник совсем не плох, – с улыбкой заметил он.

Даии он приготовил кускус. Она испекла лепешки, замесив тесто и выложив прямо на песок под углями.

Поев и устроив верблюдов на ночлег, они вновь сели у огня, прислонившись к скале, и пили крепкий чай. Мусса рассказывал ей истории, пока ночная тьма не сменилась серыми предрассветными сумерками. Они сидели почти рядом, завернувшись в накидки от холодного ночного ветра. И только когда встало солнце, поддались настойчивому зову сна.

Все, что они делали в пути, было густо пронизано смехом. Они смеялись легко, с удовольствием, по каждому поводу. Они смеялись над тем, над чем не смеялись прежде. То, что порознь не казалось им смешным, теперь, увиденное вместе, вызывало смех. Они смеялись над проделками тушканчиков, прыгавших перед огнем и тащивших кусочки лепешек в свои норы; смеялись над недовольным мычанием мехари, не желавших по утрам взваливать на себя ненавистную поклажу. Мусса в лицах изображал учительницу-монахиню по имени Годрик. Представление было в высшей степени кощунственным. Даия понимала лишь часть его спектакля, но все равно смеялась до слез.

Это было время, которое для них обоих текло слишком быстро.

И тем не менее Даия сознавала, что Мусса не ухаживает за ней, а он понимал, что она едет к своему жениху. Но здесь, в пустыне, на них никто не давил; они чувствовали себя свободными и наслаждались обществом друг друга вдали от чужих глаз и ушей. Здесь никто не посмотрит на них с осуждением и не разнесет слух. Здесь для них существовала свобода быть глупыми и молодыми, говорить что пожелают. Свобода чувствовать себя живыми.

Даия не знала, когда все изменилось, но изменилось. Это произошло на третье утро, когда она поняла, что ее легкая дрожь вызвана не голодом и не ночным холодом, а присутствием Муссы. Эту дрожь она чувствовала всякий раз, когда он оказывался рядом. Прежде Даия не испытывала такого чувства. Но и такого времени в ее жизни никогда еще не было.

Она всеми силами старалась утаивать это состояние от него и от себя. Она ловила себя на том, что пристально смотрит на него, на то, с какой легкостью он едет на мехари, на его руки, гладящие перья сокола или смешивающие воду с мукой для лепешек. Когда Мусса оглядывался на нее, Даия быстро отводила глаза, чтобы он не заметил, как она наблюдает за ним. А когда ночью он уснул, она приподнялась на локте и до самого рассвета с нежной улыбкой смотрела на него.

Утром четвертого дня они стояли у костра. Их тела еще не преодолели ночную скованность, в голове не успело проясниться, но в обоих уже пульсировала радость. Они весело болтали и смеялись, готовясь к дневному переходу. И вдруг оба замолчали. Их глаза встретились. Поддавшись порыву, Даия потянулась к нему и почти коснулась тагельмуста, но уже в следующее мгновение опомнилась. Она чувствовала взгляд Махди, прожигавший до глубины души, где происходило то, чего не понимала даже она. Ее окутало облаком вины. Даия опустила руку и отвернулась. Странное мгновение прошло.

Она решила больше не вести себя так, чтобы потом не испытывать чувства вины, и весь оставшийся день укрепляла эту решимость. Ей удалось разыгрывать безразличие по отношению к Муссе. Она отворачивалась и старалась не смеяться, когда он рассказывал что-то забавное. Впервые между ними возникла неловкость.

– Тебя что-то тревожит? – осторожно, с искренней заботой спросил Мусса.

– Нет, – ответила она. – Просто я думала о своем замужестве.

Это была правда, но Даия не могла понять, почему тут же возненавидела себя за сказанное. Кажется, Мусса слегка вздрогнул от этих слов. Потом он замолчал, став непривычно тихим. Впервые почти за четыре дня они ехали в печальной, неестественной тишине, такой же удушливой, как пустынный зной. Каждый шаг верблюда вдруг стал казаться необычайно длинным. Даия не знала, что делать. То ей хотелось, чтобы их путешествие закончилось побыстрее, хотелось очутиться в Абалессе, где наступит конец всему замешательству. Но другая часть ее личности – бо́льшая часть – хотела, чтобы это путешествие длилось бесконечно.

Каждый час усиливал ее терзания. Мусса остановился для охоты. Даия наблюдала за ним, не слезая с мехари. Когда он пошел за добычей, пойманной Такой, ему встретился пятачок земли с цветами, выросшими под кустом. Сорвав цветок, Мусса посмотрел на него. Лепестки были ярко-синими. Жизнь здешних цветов коротка. Уже к вечеру они увянут, а потом и вовсе исчезнут. Мусса оставил цветок, намереваясь отдать Даии. Но когда он подошел к месту, где она ждала, когда увидел ее в седле мехари, увидел боль на ее лице, решил, что подарок будет ошибкой. Он не вправе