а от них – ни одного письма! Ни строчки! Чем еще может быть вызвано такое молчание, как не смертью? Почему ты упорно не желаешь принять очевидное?

– Потому что, мама, я не тороплюсь их хоронить. И того, что принадлежит им, мне не надо. Я всего-навсего хочу служить в армии. Хочу отправиться в Африку.

– Африка! Армия! – Казалось, с языка Элизабет срывались не слова, а отвратительные змеи. – Ну чем тебя прельщает армия? Что в ней достойно уважения? Или тебе мало того, как армия обошлась с твоим отцом? Мало, что она наглоталась унижения от… пруссаков? Армейская служба – неподходящая карьера для человека с твоими способностями! И потом, тебе вообще не нужна карьера! В Париже есть все, чего только можно пожелать! Мадам Дево постоянно просит, чтобы я уговорила тебя свозить ее дочь Монику на какой-нибудь бал!

– Мама, эта Моника – круглая дура. Я бы не пошел с ней даже на петушиные бои.

– Поль! Что у тебя за лексикон?

– Я говорю, как есть. Я устал от твоих попыток найти мне жену. И от попыток управлять моей жизнью я тоже устал. Если желаешь, сама вези Монику на бал! Я отправляюсь в Африку!

Поль вышел, хлопнув дверью. Элизабет осталась сидеть. У нее колотилось сердце и дрожали руки. Боже мой! Подумать только, как он обращается с родной матерью! Снаружи доносился громкий цокот копыт лошади Поля. Элизабет налила себе бренди и подошла к письменному столу, за которым Анри провел столько счастливых вечеров, сидя у такого же пылающего огня. Она опустилась на стул и вперилась глазами в ящик стола.

Этот ящик вызывал у нее ненависть и одновременно притягивал к себе.

На шее Элизабет на тонкой золотой цепочке висел ключ. Вставив его в замок, она открыла ящик. Внутри лежали две пачки писем. Она развязала одну и рассеянно стала перебирать конверты. Даты на почтовых штемпелях относились к разным годам прошедшего десятилетия. Рука, выводившая адрес на конвертах, год от года становилась все более взрослой и уверенной. Все письма были адресованы Полю, и все они приходили из отвратительного места в пустыне, именуемого Ахаггаром. Элизабет знала об Ахаггаре. Первые несколько лет она внимательно читала каждое письмо и знала, что́ стало с графом, его женой и сыном. Убедившись, что Серена и Мусса не вернутся во Францию, она перестала читать письма и просто добавляла их к пачке. Два года назад письма перестали приходить.

Во второй пачке были собраны письма от Поля к Муссе, написанные ее сыном за те же годы. Их Элизабет читала все; некоторые по несколько раз. Только оттуда она могла узнавать о замыслах и поступках сына. Они составляли дневник его жизни, рассказывали о том, чем Поль никогда бы не поделился с ней. И хотя написанное порой больно задевало ее чувства, Элизабет продолжала читать письма, находя их полезным подспорьем, когда ей требовалось подтолкнуть сына в ту или иную сторону.

На самом дне лежало короткое жалкое письмецо, которое Жюль написал сыну накануне своей гибели. Элизабет не понимала, почему до сих пор не уничтожила содержимое ящика. Ей бы следовало сжечь их все, как она сожгла письмо Жюля к Анри. Оставлять то письмо было слишком опасно, ибо оно выдавало ее с головой.

Элизабет задвинула ящик и снова заперла его. Ее волновало, что в пустыне Поль вполне может встретиться со своим двоюродным братом. Кто бы мог подумать, что он свяжется с этим безумцем Флаттерсом и отправится не куда-нибудь, а в то самое место, где, как она считала, прошлое исчезло навсегда! Ну до чего ж это несправедливо! Элизабет всерьез боялась, что непредсказуемый поворот событий разрушит ее планы, которые она так тщательно выстраивала. С тех пор как граф и та убийца – Элизабет с наслаждением произносила это слово – исчезли в темноте декабрьской ночи, она стала графиней во всем, кроме титула. Она могла распоряжаться деньгами, имуществом и вообще всем, и никто не смел оспорить ее право. Отныне шато принадлежало ей. Она устраивала роскошные приемы. Мебель Анри она сожгла и расставила в комнатах свою. Но она по-прежнему жаждала официально именоваться графиней, что до сих пор ей не удавалось. Муж так и не сумел получить графский титул, зато теперь его получит сын. Она выждала требуемые девять лет и начала процесс по официальному признанию исчезнувшего графа умершим. Других наследников, способных ей помешать, не было. Если Серена когда-нибудь и вернется, эту язычницу тут же схватят и упрячут в тюрьму.

Оставалась лишь одна опасность: проклятый полукровка Мусса. Элизабет с радостью читала, как он резвится наподобие шейха пустыни. Ее сердце ликовало, когда он писал о своей любви к пустыне и о том, что хочет остаться там навсегда. Наконец, почувствовав себя в безопасности, Элизабет обратилась в суд. И до завершения процедуры оставалось совсем немного.

Элизабет продолжала сидеть в кабинете, не замечая наступающих сумерек. Один из полудюжины слуг заглянул туда и робко спросил:

– Желает ли графиня распорядиться насчет обеда?

Она жестом прогнала слугу, продолжая пить бренди и смотреть на огонь.

Глава 21

И как в одном сердце могут уживаться ликование и страдание? Для Даии это было потрясением. Ее терзания продолжались день за днем; настроение то взмывало вверх, то стремительно неслось вниз. Она не знала, что ей делать. Даия жила в ариване, управляемом Мано Биской, одним из второстепенных ихаггаренских вождей. Там она выросла, превратившись из тощей девчонки-козопаски в красивую женщину. Несколько лет ее осаждали многочисленные ухажеры, но она отвергала их ухаживания, не испытывая к ним никакого интереса. Интерес у нее вызывал только один мужчина, но тот не проявлял взаимности. К тому же она не торопилась замуж. А потом в их ариван зачастил Махди, появляясь там чаще, чем требовали дела. Он всегда находил время, чтобы заглянуть к ней. Другие девушки ей завидовали. Махди принадлежал к знати, был сыном Эль-Хаджа Ахмеда, великого аменокаля, убитого в войне с кель-аджер. Махди вобрал в себя все самые сильные качества, присущие ихаггаренам. Такой человек непременно оставит свой яркий след в истории Ахаггара. Но Махди даже не глядел в их сторону. Он обращал внимание только на Даию.

Если Махди и мог стать замечательным мужем, характер у него был не из легких. Даия знала, что он склонен к жестокости, вспыльчив, а его язык разил острее любого меча. Невзирая на молодость, он прославился воинскими подвигами. Его семья никогда не голодала и не бедствовала. Но вспышки