— Ваше величество, оно уже в руках моих судей и написано моей собственной рукой.

— Вы возьмёте его обратно.

— Зачем? Я сделал его добровольно, в здравом уме и владея собой, без малейшего к тому принуждения.

— Вы возьмёте его обратно, потому что я прошу вас об этом, — мягко сказала Мария, встав с кресла и подходя к нему, и, когда он также хотел встать, она удержала его, положив ему руку на плечо и продолжая тем же мягким тоном: — Выслушайте меня, милорд, я всё обдумала. Глупые предрассудки и ложная скромность не должны оказывать влияние в таком важном вопросе. Я готова пожертвовать спасением моей души ради вашего оправдания.

— Ваше величество...

— Нет, прошу вас, не тратьте этих драгоценных минут на напрасные протесты, которым я всё равно не поверю. Ни один здравомыслящий человек в Англии не считает вас виновным, а на основании вашего признания пэры должны вас осудить, чтобы удовлетворить правосудие. И вы, милорд, примете смерть с ложью на устах!

— С правдой, — твёрдо возразил герцог Уэссекский, — потому что я убил маркиза де Суареса.

— Нет, с ложью! — страстно воскликнула Мария. — И это будет ваша первая и последняя ложь в жизни. Но оставим это! Я не хочу больше терзать вашу гордость, заставляя вас повторять чудовищную ложь. О, если бы я могла вырвать тайну у бессердечной девушки! Если бы я была таким королём, как мой отец, я бы пытала её, бичевала, жгла, рвала на части, но добилась бы от неё правды!

Королева вся дрожала; её глаза были полны слёз.

Герцог взял её за руку. В эту минуту природная жестокость Марии, которою она впоследствии ознаменовала своё правление, за что получила название Кровавой, заглушила в ней всякое мягкое чувство. Вздрогнув от прикосновения руки герцога, она остановилась, пристыженная, что он видел её в таком состоянии.

— До появления Урсулы Глинд при дворе у вас находились для меня ласковые слова, — прошептала она, словно извиняясь за буйную вспышку. — Ах, вы никогда не любили меня! Да и какой мужчина полюбит такую старую, как я, женщину, некрасивую, капризную, в которой к тому же под королевской мантией кроется жестокость? Но прежде у вас было ко мне тёплое чувство, милорд, а спокойная любовь, без страсти, иногда бывает счастливой. Я скоро заставила бы вас забыть последние ужасные дни, и никто не посмел бы сказать ничего дурного о супруге английской королевы, — шёпотом докончила она.

Герцог не мог видеть её лицо, но во всей фигуре этой высокомерной, властолюбивой женщины выражалась такая глубокая скорбь, что он почти с благоговением преклонил колена и нежно поцеловал её дрожащую, горячую руку.

— Дорогая моя королева, — грустно произнёс он, — я всегда был и буду самым преданным из ваших подданных, но разве вы не видите, что мне невозможно принять ту высокую честь, которой ваше величество удостаивает меня?

— Вы отказываетесь? Значит, в вас нет ни капли любви ко мне?

— Я слишком высоко чту свою королеву, чтобы допустить её очернить своё чистое имя. Если бы, признав себя виновным, я был оправдан по желанию вашего величества, всякий мог бы сказать, что королева спасла своего возлюбленного, а потом вышла замуж за преступника.

— Если я рискую своей честью, то никто не осмелится...

— Честь уже утрачена, дорогая королева, если поставлена на карту.

— Но я спасу вас! — с всё возрастающим волнением воскликнула Мария. — Спасу, несмотря на все ваши признания, хотя бы вы сто раз оказались преступником, спасу вас потому, что я — Мария Тюдор и в Англии нет закона выше моей воли!

Гордость и страсть сделали её почти красивой. Любовь к герцогу Уэссекскому была единственным чувством, что смягчало жестокость этой сложной натуры, но, как истая Тюдор, она хотела бы сама руководить его судьбой, по своему капризу.

Быстро поднявшись с колен, герцог стоял теперь лицом к лицу с нею, полный гордого достоинства, и с твёрдостью произнёс:

— Прежде чем позор падёт на нас обоих, ваше величество, последний герцог Уэссекский будет похоронен как самоубийца.

Он смело встретил взор королевы, желая, чтобы она знала, что даже в эту решительную минуту, будучи принуждён выбирать между короной и эшафотом, он не изменит твёрдым убеждениям, которыми руководился всю жизнь; что никогда не сделается фаворитом Марии Тюдор, любящей его, но обладающей всеми недостатками Тюдоров. Нет, лучше погибнуть от руки палача!

Всё это королева прочла в его глазах и поняла, что окончательно проиграла дело. Заметив это, герцог почувствовал к ней невольную жалость.

— Верьте, моя дорогая повелительница, — мягко сказал он, — что память о ваших добрых словах будет поддерживать меня до самой смерти. А теперь, из жалости ко мне, прикажите позвать стражу и... разрешите мне удалиться.

— Я не считаю это вашим последним словом, милорд, — в отчаянии настаивала Мария. — Подумайте...

— Я много передумал, ваше величество, — сдержанно ответил он. — В конце концов, что есть в жизни привлекательного? Честь королевы Англии и моё собственное самоуважение были бы слишком дорогой ценой за такую незначительную вещь.

В эту минуту в дверь дважды постучали, и королева с трудом заставила себя сказать:

— Войдите! В чём дело?

— Лорд сенешаль[37] прибыл во дворец, ваше величество, и смотритель Тауэра требует узника.

— Хорошо. Можете идти!

— Смотритель Тауэра ожидает его светлость в соседней комнате.

— Хорошо! Он может подождать.

Паж с поклоном удалился.

Теперь самообладание совершенно покинуло Марию Тюдор, и, забывая всякую гордость и достоинство, она в страстном порыве с рыданием прижалась к любимому человеку.

— Нет, нет! Они не смеют вас увести! Скажите только одно слово, дорогой мой герцог! Что вам стоит? А в нём вся моя жизнь. Что нам до мнения целого света? Разве я не выше всего этого? И вы также будете выше, когда сделаетесь английским королём...

Призвав к себе на помощь всё своё мужество, герцог Уэссекский возможно осторожнее высвободился из её объятий и, нежно гладя её волосы, ждал, чтобы она немного успокоилась. В соседней комнате послышалось бряцание оружия: очевидно, смотритель Тауэра с нетерпением ожидал своего узника. При этом звуке Мария выпрямилась, обернулась лицом к двери с видом разъярённой львицы. Опасаясь с её стороны какого-нибудь отчаянного поступка и сознавая лишь серьёзность этого критического момента, герцог словно клещами стиснул ей руку, рассчитывая, что физическая