В 1925 г. рифское наступление едва не перерезало коридор, соединявший оккупированную часть Французской зоны Марокко с основным ядром Французской Северо-Западной Африки. И если бы рифы добились успеха в своей едва не удавшейся попытке, то они бы поставили под угрозу существование всей Французской империи на южном побережье Средиземного моря. Интересы сравнимой величины оказались поставленными на карту при испытании силы между махсудскими варварами и вооруженными силами Британской империи в Индии во время Вазиристанской кампании 1919-1920 гг. В этой кампании, так же как и в Рифской войне, сила варварской стороны заключалась в умелом приспособлении современного западного оружия и тактики к местным условиям, несоразмерным с условиями, которые были обычны для западных изобретателей этого оружия. Усовершенствованное и дорогое снаряжение, изобретенное на полях европейских сражений Первой мировой войны 1914-1918 гг., для операций на горизонтальной местности между регулярными армиями, было гораздо менее эффективным против отрядов племен, скрывающихся в засаде в горах.

Чтобы нанести поражение, пусть даже и неокончательное, пограничным варварам, достигшим уровня военных экспертов, проявленного махсудами в 1919 г. и рифами в 1925 г., держава, военные границы которой находятся под угрозой, должна предпринять попытку, и в человеческой силе, и в оснащении, и в деньгах несоразмерно превышающую скудные ресурсы ее надоедливых противников, для которых эта тяжелая контратака будет представлять собой минимум эффективного ответа. Действительно, г-н Гладстон в 1881 г. считал, что «ресурсы цивилизации»[487] могли бы послужить почти такой же серьезной помехой, как и помощь в войне такого рода, ибо мобильность британских сил в Индии снижалась из-за множества приспособлений, от которых зависели ее претензии на превосходство. С другой стороны, если британским силам в Индии препятствовала чрезмерность их быстроты и эффективности в борьбе, то махсуды предоставляли слишком небольшую возможность для нападения. Целью карательной экспедиции является наказание, однако как можно наказать такой народ, как эти? Довести его до нищеты? Он уже доведен до нищеты. Он принимает свой уровень жизни как должное, даже если и не доволен им. Жизнь этих народов уже (используя характеристику «естественного состояния», данную Томасом Гоббсом) уединенна, бедна, отвратительна, груба и недолговечна. Вряд ли можно было бы сделать их еще более уединенными, бедными, отвратительными, грубыми и недолговечными. Но даже если бы это и было возможно, то кто может быть уверенным в том, что они будут сильно озабочены? Здесь мы подходим к тому положению, которое ранее в данном «Исследовании», хотя и в ином контексте, уже было нами доказано, а именно к положению о том, что примитивная социальная система восстанавливается легче и быстрее, чем социальная система высоко развитой в материальном отношении цивилизации. Она подобна примитивному червяку, который, когда его разрежешь пополам, не обращает на это внимания и продолжает жить, как жил прежде. Однако мы должны вернуться от рифов и махсудов, которым не удалось — пока — дойти до конца, к успешному завершению их нападений на цивилизации, и резюмировать наши наблюдения за ходом трагедии в тех случаях, когда она дошла до своего пятого акта.

Нарастание пограничной войны, породившей этот постепенный перевес в равновесии военной силы, постепенно ослабляет цивилизацию и влечет за собой напряжение ее денежной экономики под все возрастающей тяжестью налогообложения. С другой стороны, оно лишь стимулирует военные аппетиты варваров. Если бы пограничный варвар так и остался примитивным человеком, каким был раньше, то гораздо большая доля всей его энергии была бы посвящена мирным искусствам и, соответственно, больший насильственный эффект порождали бы у него карательные разрушения плодов его мирной деятельности. Трагедия морального отчуждения от соседней цивилизации остающегося примитивным общества состоит в том, что варвар пренебрегает своей бывшей мирной продуктивностью, чтобы специализироваться в искусстве пограничной войны — сначала для самообороны, а впоследствии — в качестве альтернативного и более захватывающего средства зарабатывания на жизнь, чтобы пахать и жать при помощи меча и копья.

Это поразительное неравенство материальных последствий пограничной войны для двух воюющих сторон отражается и в значительном и все возрастающем неравенстве между ними в их моральном состоянии. Для детей распадающейся цивилизации нескончаемая пограничная война означает тяжелое бремя все возрастающих финансовых расходов. Для варварской стороны та же самая война — не бремя и не повод для беспокойства, а повод для оживления. В этой ситуации неудивительно, что та сторона, которая одновременно является и создателем, и жертвой военной границы, не смирится со своей гибелью, пока не попытается использовать последнее средство и привлечь на свою сторону своих варварских противников. Мы уже рассматривали последствия этой политики ранее в данном «Исследовании». Здесь же мы только напомним наш предыдущий вывод о том, что данное средство по предотвращению разрушения военной границы в действительности лишь ускоряет катастрофу, которую пыталась предупредить.

В истории борьбы Римской империи, пытавшейся задержать неумолимый перевес весов в пользу пограничных варваров, политика по привлечению варваров для охраны от их же собратьев потерпела поражение (если мы можем верить враждебно настроенному критику правления императора Феодосия I[488]) по причине посвящения варваров в тайны римского военного искусства и в то же время оповещения их о слабости Империи.

«В римских войсках дисциплина теперь пришла в упадок, и различие между римлянином и варваром исчезло. Войска обоих видов полностью смешались друг с другом. Даже официальные списки солдат перестали соответствовать действительности. Варвары-дезертиры, пришедшие в римскую армию из заграничных военных отрядов, освобождались, после того как были внесены в списки римских подразделений, и вновь уходили домой когда им вздумается, присылая вместо себя замену. Они могли сами назначать сроки своей службы у римлян. Эта крайняя дезорганизация, ставшая ныне преобладающей в римских военных формированиях, не была тайной для варваров, поскольку дверь для общения была распахнута настежь, и дезертиры могли передавать им все сведения. Варвары сделали вывод, что римская политическая система настолько сильно дезорганизована, что можно уверенно нападать на нее».