Некоторые из них впоследствии назовут «производственными романами», но ни один таковым не является, потому что никакого производства (стали, бумаги, электроэнергии, колбасы) в них не происходит. Все они – строительные (а так как строятся и человеческие души, то строительно-душеспасительные) романы. Главное в них – акт строительства: нового мира, нового человека, Нового Иерусалима, новой башни высотою до небес. «У вас здесь – настоящий интернационал», – говорит иностранный корреспондент в романе Ясенского «Человек меняет кожу». «Да, у нас почти вавилонская башня», – отвечает начальник строительства и начинает считать:

В Магнитогорске Катаева «шли костромские, степенные, с тонко раздутыми ноздрями, шли казанские татары, шли кавказцы: грузины, чеченцы; шли башкиры, шли немцы, москвичи, питерцы в пиджаках и косоворотках, шли украинцы, евреи, белорусы». В Кузнецке Эренбурга «были украинцы и татары, пермяки и калуцкие, буряты, черемисы, калмыки, шахтеры из Юзовки, токари из Коломны, бородатые рязанские мостовщики, комсомольцы, раскулаченные, безработные шахтеры из Вестфалии или из Силезии, сухаревские спекулянты и растратчики, приговоренные к принудительным работам, энтузиасты, жулики и даже сектанты-проповедники». А в «Соти» Леонова «шли все те, чьего труда от века не искать было на Руси»: вологодские штукатуры, костромские маляры, владимирские плотники, тверские каменщики и печники, рязанские пильщики и стекольщики и смоленские грабари и землекопы. А также «пермяки, вятичи и прочих окружных губерний жители, где непосильно стало крестьянствовать по стародедовским заветам, а новых не было пока». Один из плотников предлагает послать за девушками («девок у нас тьма, хоть клей из них вари, и девка вся круглая, аккуратная, как зерно»), но начальник строительства только руками машет: «Куда к черту… Не Вавилон, а завод бумажный воздвигаем!»[769]

То есть, конечно, Вавилон (к концу романа начальник строительства это понимает), но задом наперед: от рассеяния к единству. Как говорит платоновский Чиклин: «Ты слыхал про араратскую гору – так я ее наверняка бы насыпал, если б клал землю своей лопатой в одно место!» И как думает про себя инженер Прушевский: «Вот он выдумал единственный общепролетарский дом вместо старого города, где и сейчас живут люди дворовым огороженным способом; через год весь местный пролетариат выйдет из мелкоимущественного города и займет для жизни монументальный новый дом. Через десять или двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли»[770].

Все строительные романы – легенды о сотворении мира. Эпиграф к «Дню второму» Эренбурга относится ко всей первой пятилетке: «Да будет твердь среди воды. И стало так. И был вечер, и было утро: день второй».

Космогонические мифы описывают сотворение мира из пустоты или из хаоса. «Общепролетарский дом» Платонова строится на пустыре, дамба Ясенского и железная дорога Ильфа и Петрова – в пустыне, а Магнитогорск Катаева – на пустом месте. «Стали в степи. А города нет. Присмотрелась сквозь пыль – и степи тоже нет. Неизвестно что. Ни степь, ни город». В «Энергии» Гладкова «эти бурые холмы, голые и глинистые, эти вывороченные из глубины гранитные глыбы, эта река в высоких каменных берегах – уныло и беспробудно дремали в первобытном одичании». Только по ночам, при свете прожекторов, «весь хаос скал, утесов, каменных разработок и бетонных сооружений оживал в четких светотенях, как лунный пейзаж»[771].

Хаос – среди прочего, дикость. А дикость, среди прочего, – Азия. В космогониях Ясенского, Катаева, Эренбурга и Ильфа и Петрова отъезд из Европы служит прологом сотворения мира. В романе «Человек меняет кожу» едущий на стройку американский инженер замечает, что «бесконечная равнина, начавшаяся задолго до Оренбурга», становится «все более желтой и однообразной». Въехав в Азию, он останавливается в Челкаре, месте ссылки Татьяны Мягковой. Но ее уже нет: она примирилась с мужем, матерью и линией партии и вернулась домой[772].

Самый распространенный вид хаоса – болото. Все строительные романы вышли из Книги Бытия и «Медного всадника» («из тьмы лесов, из топи блат»). Хаос Гладкова пахнет «болотной прелью»; строители Эренбурга работают, «проваливаясь в желтую глину»; Беломорканал продирается сквозь «полосы грязи», оставшиеся от ледников; а бумажный комбинат Леонова теряется «в самых дебрях, куда никто не ходит и ничего не ищет, бродит тленье, гибнет лес на корню, болотится, засорен перестоем да валежником, откуда всякая цветная гниль». Когда молодой инженер в «Соти» говорит, что Петр Первый «почти так же, кнутом и бесчисленным количеством свай, осушал пространное российское болото», начальник строительства отвечает, что Петр «не имел марксистского подхода». Но с аналогией соглашается[773].

Разборка купола храма

Верные обоим заветам – ветхому и пушкинскому, – строительные романы часто кончаются потопом, смывающим праведников наряду с грешниками: «от человека до скотов, и гадов и птиц небесных». Стройки пятилетки, которые находятся вдали от воды, довольствуются бурями и пожарами. В Магнитогорске Катаева происходит и то и другое. Буран уничтожает Вавилон в образе старого цирка.