«Андромеда» заняла достойное место в Эрмитаже!

Но выводов из этого случая Екатерина делать не стала:

— Посмотрим, каково сложатся дела в Стокгольме…

Прошка Курносов покинул Петербург еще зимою, когда столица была встревожена престольною переменой в Швеции; ехал парень на перекладных, имея подорожную со штампом, чтобы на станциях не придирались — маршрут до самого Азова казною был оплачен. На голове Прошки треух, ноги в валенках. Тулупчик скрывал мундир, а под мундиром «через» — пояс, вроде патронташа, в котором удобно деньги перевозить. Два пистолета и шпага берегли его в дальней дороге… Чтобы избежать карантинного сидения, Прошка проскочил между Москвою и Смоленском — прямо на Калугу, миновал Орел, за которым потянулись места, населенные однодворцами. Это были не мужики и не дворяне, а потомки служивых Засечной линии, внуки казненных Петром стрельцов. Они давно растеряли дворянские грамоты, жили на черноземах прибыльно. Из этих-то мест больше всего и брали рекрутов для армии.

Где-то за Кромами настигла Прошку метель, а ямщик, еще мальчишка, с испугу вожжи бросил — пусть лошади выносят. Миновали дубовые рощи, снова потянулась белая, морозная нежиль. Наконец под вечер кони всхрапнули перед воротами одинокого хутора, хозяин с фонарем в руке показал ямщику в сторону от дома:

— Езжай до гумна, тамо и товарищ тебе сыщется. И вам, сударь, — говорил он, ведя Прошку долгими пустыми сенями, — не одному ночевать… Эка пурга-то, господи!

В горнице обживался ночлега ради путник, тоже застигнутый непогодой. Был он еще молод, но уже осанист, выше Прошки на целую голову, а на глазу — повязка. Замерзшему парню помог он расстегнуть тулуп, забросил на печку просохнуть его валенки.

— Величать-то вас как, сударь? — спросил Прошка.

— Да не станем чиниться. Одна дорога — одна судьба. Зови просто — Григорием… Сам-то из роду Потемкиных! Ежели из Питера едешь, так, может, и слыхал обо мне когда?

— Извини, брат. Не доводилось слышать.

— И ладно, ежели так, — не обиделся Потемкин; из дорожной шкатулки достал он свечи, запалил их. — Не люблю, когда темно. Ты, наверное, на перекладных? А ямщика на гумне оставил?

Отогревшись у печки, Прошка сказал, что когда увидел его, то поначалу заробел, — и со смехом поведал Потемкину, как в Ливерпуле одноглазый черт продал его на невольничье судно.

— Ты не меня, а хозяина нашего побаивайся…

Сказав так, Потемкин объяснил, что у мужика глаз дурной: такие вот хуторяне наговоры всякие знают, со змеями дружбу водят, больным умеют зубы «на сучок» заговаривать. Легок на помине, явился хозяин с работником, принесли для Прошки тюфяк, набитый соломкой. Хозяин выложил хлеб и пяток вареных яичек.

— За ночлег да ласку сколько запросишь?

— Да чего уж там… Наутро и сквитаемся.

Хозяин с работником удалились. Прошка поведал о себе — кто таков, откуда родом, чем занят. Потемкин зевнул:

— Давай повечеряем и спать ляжем, а?

Со двора послышалось: крак-крук.

— Что это? — вздрогнул Потемкин, берясь за шпагу.

— Дерево треснуло… промерзло.

— А-а… Знать, для судостроения уже негодно?

— Не, — ответил Прошка, подкладывая дров в печку.

— А на гроб сгодится?

— На гроб все сгодится…

Из баульчика Потемкин вынимал припасы дорожные. Ставил штофчики с водками и ликерами, паштет достал, буженину, сардинки. Прошка свою торбу раскошелил — курочка там, рыбка всякая.

— Может, наших ямщиков покличем? — спросил он.

— Не. Лишние. Мешать будут. Выпьем с морозу-то.

Стаканчики у него были дорогие, золоченые.

— Уж не пойму — барин ты, што ли?

— Какой там барин… ну, глотай!

— Хороша водка у тебя, — сказал Прошка, закусывая.

— Гданская. Поляки мастера ее делать…

Прошка охотно выпил вторую, от третьей отнекался:

— Твоя правда: нехорошо здесь, муторно.

Метель за окном дробно стегнула по крыше.

— Брось! — уговаривал Потемкин. — Поднимай чарочку.

— Уволь. Ты выпей, а я повременю…

Только улеглись, бесшумно возник из мрака хозяин.

— Чего тебе? — спросил Потемкин недовольно.

— Огня берегусь, — поклонился тот. — Уснете вот, а свечечка горит. Я и погашу ее — от греха подале… Фу! — дунул он.

Потемкин поворочался на хрустящей соломе и уснул.

А парню что-то не спалось. Лежал на спине с открытыми глазами, вглядываясь в потемки, слушал визги метельные, в которые гармонично вплетались и скрипы старого, неуютного дома. В печи догорали, чадя, красные угли. Прямо над лежащими путниками громадная стреха подпирала потолок. Вот она тихо опустилась ниже… «Что это?» — Прошка не верил глазам своим. Но снова раздался тихий скрип — стреха отделилась от потолка, нависая над ними. Тут он все понял. Но не растерялся.

Ладонью он зажал губы Потемкину:

— Не кричи… это я, не бойсь, глянь вверх…

Потемкин очнулся от сна, и оба, еще недвижимы, наблюдали, как многопудовая стреха опускается на цепях все ниже и ниже, чтобы лечь прямо на горло спящим, удушая их. Потемкин шепнул:

— Вынь шпагу тише… пистоли у тебя заряжены?

Держа в руках шпаги, они встали по бокам двери, а стреха, чуть позванивая цепью, уже легла на подушки, еще хранившие тепло их голов. Послышались голоса хозяина и работника, брызнул в лицо свет фонаря. Потемкин сделал резкий выпад вперед:

— Получай!

Бренча угасающим фонарем, хозяин свалился на пороге. Во мраке над Прошкою просвистело что-то острое, брошенное в него работником.

— Коли его! — крикнул Потемкин.

Шпага с чмоканьем вошла в тело.

Мрак… Прошка со шпагой в руке тяжело дышал.

— Всадил! — доложил он, испытывая брезгливость.

— Не в стенку, чай?

— Да нет — в мясо. Еще шевелится.

— Добей пса! — жестоко потребовал Потемкин.

Прошка опять вонзил шпагу в работника и выдернул обратно, а на пороге, громко булькая горлом, сдыхал хозяин притона, нещадно исколотый Потемкиным…

Григорий Александрович в темноте отыскал руку Прошки.

— Дрожишь? — спросил заботливо.

— Дрожу, — сознался Прошка.

— Это сейчас пройдет. Зажги свечи…

В соседнем приделе избы осмотрели они устройство, с помощью которого разбойники управляли стрехою. Потемкин тронул рычаг, и сразу завращались цепи, наматываясь на барабан, обернутый для бесшумности войлоком…