— С Богом! — благословил Румянцев гостя столь раскатисто, что все восемь кошек прыснули с лежанки в разные стороны…

Пискун и Самодрыга сопровождали Потемкина до самого Чигирина. Старый шлях был разбит копытами кавалерии, пушки и вагенбурги оставили глубокие колеи, заливаемые дождями. День и ночь качка в седле да пение дремлющих запорожцев:

Пугу, братцы, пугу,

Пугу, запорожцы, —

Едет козак с Лугу,

Кажуть ему хлопцы…

Осень за Чигирином была благодатная, свежая, пропитанная ароматами увядающих трав и фруктов. Потемкин в Лубнах купил за гроши развалюху-коляску, расстался с запорожцами, поехал один — на Москву! Но в распутье дорог кольнуло вдруг сердце небывалой печалью: вспомнилась смоленская глухомань, где в тихой Чижовке плещутся чистоплотные домовитые бобры, где лоси бережно несут свои рога к вечернему водопою, а на суках могучих дерев, что свисают над тропами, сидят кругломордые желтоглазые рыси…

Поразмыслив, он пихнул возницу в спину:

— Через Путивль на Брянск… в Смоленщину!

Потемкин родственником был плохим, сыном равнодушным, братом никудышным. Еще в Петербурге, получая письма от безграмотной матери, он складывал их за икону, говоря рассеянно: «Пущай на божнице отлежатся», — и забывал о них! Потому и был крайне удивлен, когда узнал, что стал уже дядей, и полно новой родни…

Сладкой судорогой свело ему горло — коляска прокатила мимо той обветшалой баньки, в которой родился он, чтобы вкусить горьких плодов от сладкого древа жизни. Деревенские ребятишки, посинев от холода, ловили в Чижовке раков, дивились из-под ладоней — что за барин едет? Маменька, окруженная бабами на дворе усадьбы, руководила варением ягод на зиму; крикливо надзирала за квашением капусты. Мохнатые бронзовые пчелы, гудя, летели из отцветшего сада. Завидев сына, мать воскликнула:

— А я-то думала, что убили тебя… Никаких весточек!

Потемкин, растрогавшись, даже всплакнул в старенькую кацавейку. Едва оглядел дом своего детства, как при разборе багажа начались обиды:

— Не уважил меня ты, сыночек! Другие-то коли с войны едут, так всякого добра навезут. А ты своей же родной маменьке даже платочка застиранного не привез, чтобы старость ее утешить… Одни книжки за собою таскаешь! А на што тебе их столько-то? Купил бы одну — и читай на здоровье. Ведь любую раскрой — во всех буковки одинаковы. А ведь все оне, чай, гривен пять стоят. На эти б денежки лучше бы сахарком меня побаловал.

— На меду живя, кто же сахару просит?..

Дарья Васильевна малость притихла, когда сведала от сыночка, что карьер у него вполне исправный — уже в генералы вышел.

— Сколь же ты нонеча денег от казны забираешь?

— Откуда деньги? В долгу — как в шелку.

— На что ж доходы твои, сынок, убегают?

— На разное. Одеколоны много денег берут.

— Избаловался ты, как я погляжу. Батюшка твой причуд этих не заводил. Вот уж скромник-то был, диколонов твоих и не нюхивал. Едино водочкой да наливочками душеньку безгрешную тешил!

Потемкин оправдывался, что с тех пор, как глаза лишился, у него головные боли бывают, и тут одеколон кстати:

— Голову им поливаю. Полью разок — бутылочки нету.

— К дохтуру сходи, — посоветовала маменька.

— А ну их всех… — отвечал Потемкин.

С опросу маменьки узнал он, что две сестрицы уже лежат на сельских погостах, упокоились навеки в бездетности. Пелагеюшка с Марьей за мужьями по разным службам таскаются, первая-то — за Высоцким, что уже бригадир, а вторая — за Самойловым, у них теперь сын взрослый и доченьки — Сашка да Катенька.

— Повидать бы кого, — сказал Потемкин.

— От генеральского визита кто же откажется?..

Энгельгардты жили неподалеку в именьишке своем, едва сводя концы с концами. Сестрица Алена в замужестве была удачлива, ее Васенька Энгельгардт парень был добрый, веселый, а потомство у них — один только мальчик, остальные все девки. Григорий Александрович даже растерялся, когда в сенях окружили его разом шестеро племянниц, резвых замарашек.

— Ох, не запомнить вас: Санька, Варька, Катя… а ты кто?

— Танька я, — пропищала самая младшенькая.

Он взял ее на руки, на нем повисли и остальные:

— Дядечка приехал… генерал кривенький! Уррра-а…

А племянник, сидя на полу, усердно стучал в игрушечный барабанчик. Васенька с Аленой пошушукались, стали таскать с кухни что Бог послал. Сестра, радостно обомлевшая, суетилась:

— Уж не взыщи, Гриша, мы скудненько живем, по-деревенски.

— Не старайся, — говорил Потемкин. — Я не балован…

Сначала пили липец, потом Алена подала варенуху (мед, разваренный с фруктами и корицей). Племянницы стали тут танцевать перед дядюшкой, игриво распевая свежими голосочками:

Ты скажи, моя прекрасна,

Что я должен ожидать?

Неизвестность мне ужасна,

Заставляет трепетать.

Шурин, подливая Потемкину до краев, жаловался:

— Драть бы их всех, да рук не хватает. Одну схватишь, выпорешь — глядь, другая кота за хвост тащит. Я — за ней. А тут третья уголь из печи взяла, всем младшим усы рисует… Морока мне с девками! Хоть бы росли скорее — всех по гарнизонам раздам!

Племянницы плыли на цыпочках, румяные, счастливые:

Иль я тем тебя прогневал,

Раскрасавушка моя,

Что рабом себя соделал

Красы вечной твоея?..

Потемкину приглянулись Варенька с Танечкой, а Наденька была дурнушкой, рыжая, и он, опьянев, сказал ей с огорчением:

— Эх, Надежда ты моя — безнадежная…

Ночевал на сеновале, и ближе к ночи пришла она:

— Дядечка родненький, отчего ж это я безнадежная?

— Не горюй, и тебя счастье не минует.

На лошадях с бубенчиками, когда на взгорьях еще краснели клены и ярилась прибитая утренником рябинка, по первопутку навестил он сельцо Сутолоки, что лежало в восьми верстах от Чижова. Здесь жили Глинки[19], и Потемкин малость робел от предстоящего свидания: с детства помнились слухи на Духовщине, что его маменька, распалясь романсами, согрешила с молодцом Гришею Глинкой.

На крыльце усадьбы Сутолок стоял сгорбленный старец в ушастом картузе, одежонка на нем была самая затрапезная.