— А, это ты…

Наверно, он думал, что это пришла мириться мама. А тут такое разочарование: всего-навсего сын!

— Ты что-то хочешь сказать? — Равнодушный тон. Я понял: это он отыгрывается за свою недавнюю растерянность. И за то, что я уклонился от его ладони.

— Нет. Ничего не хочу…

— А мне показалось…

— Что?

— Будто ты чем-то недоволен.

— Да, недоволен. Как ты разговариваешь с мамой…

Он повернулся ко мне вместе со стулом.

— А вот тут, дорогой мой, ничего не поделаешь. Перевоспитываться мне поздно. Пока жив, придется вам терпеть меня такого, какой есть.

Я молча прикрыл за собой дверь.

Телефон появился у нас в середине марта. Белый кнопочный аппарат. Бабушка то и дело звонила теперь своим знакомым. У нее были в городе подруги еще со школьных времен.

А были и те, с кем она работала много лет в Железнодорожном институте. Последние годы перед пенсией бабушка заведовала там научной библиотекой.

Звонил и я: Вячику, Арбузу, ребятам из класса. И жалел, что у Насти нет телефона.

Пытался позвонить я и Стоковым. Ивке. Но у них молчал телефон. Испортился, что ли? Я и досадовал, и… чувствовал облегчение. Было стыдно: ведь с того дня, шестнадцатого октября, я ни разу не побывал у него. Нет, не лень мешала мне. Просто я боялся, что при встрече будет мне тягостно и неловко. Ведь горе-то никуда не ушло из дома Стоковых. И я просто не знал, чем утешить Ивку, Соню, их маму. Не говорить же снова о бессмертии души…

Отец уехал на неделю в Москву (видимо, с заездом в Калугу). В субботу позвонил из столицы. Мамы не было, ушла на рынок, и трубку взяла бабушка.

— Алик, папа зовет тебя.

— Здравствуй, наследник. Ну, как вы там?

— Нормально.

— Вот какое дело. Один знакомый приглашает нас летом к нему на дачу в Подмосковье. Он один, места много. Отдохнем наконец по-человечески. Мама, ты, я… Ну, и Алексея позовем… Ты не против, а?

Я сказал, что не против. Надо же в конце концов повидаться с братом.

— Ну и чудесно! Тем более что ему скоро восемнадцать. Осенью может в армию уйти, если в институт не попадет…

— Ладно, папа, поедем, я ничуть не против!

Он сказал опять:

— Ну и чудесно…

Едва я положил трубку, как снова звонок:

— Саша…

Я сперва не узнал. Тонкий ребячий голос. Далекий.

— Саша, это ты?

— Да, я… А это кто?.. Ой, Ивка!

Я слышал, как он быстро задышал в трубку.

— Ивка, ты откуда? Я звонил, звонил… У вас телефон был сломан, да? Теперь починили, да?

— Еще не починили, я с автомата…

— Ивка, я такая свинья. Сколько раз собирался приехать, и все никак…

Он сказал очень серьезно:

— Саша, ты не бойся теперь приезжать.

— Ивка, я не боюсь! Я…

— Саша. Митя-то наш в госпитале. Он живой…

Кажется, Ивка всхлипнул. И связь оборвалась.

Мы с бабушкой тут же — на такси и скорее к Стоковым…

Ивкина мама была дома. Они с бабушкой обнялись и заплакали. Ивка взял меня за рукав и увел в их с Соней комнату. И все рассказал.

Митю подобрали после боя. С раздробленной ногой. Одежда на нем обгорела, документы погибли. А сам он ничего сказать не мог. Сначала был без сознания, а потом — потеря памяти…

— Называется амнезия. Это сейчас нередкое явление у раненых мальчиков… — Ивка, видимо, повторил чьи-то взрослые слова. Ведь для него-то, для младшего братишки, Митя никак не был мальчиком.

Теперь Митя находился в Москве. В госпитале Бурденко.

— Ему ногу хотели ампутировать, — сказал Ивка почему-то с виноватой ноткой, — вот так… — Он провел пальцем по брючине над ступней. — Но, кажется, пока обошлось…

— Ивка, нога это… ну, все же лучше, чем рука. Для скрипача ведь главное пальцы, — сказал я с усилием.

Ивка — похудевший и очень серьезный — кивнул.

— Ему и помогло, что он скрипач. Он услышал по радио скрипичный концерт и стал… Ну, будто просыпаться. Все вспомнил понемногу… Недавно мама говорила с ним по телефону, не по нашему, а от соседей… А скоро она поедет к нему в Москву. Только вот денег на билет насобираем…

Молчаливая Соня сидела у стола и слушала Ивку. И катала по клеенке пластмассовый паровозик: видишь, я не забываю твой подарок…

Я наконец решился спросить про очень тяжелое. Сказал с трудом, будто продрался сквозь колючки:

— Ивка… А тот, который здесь… на кладбище… Он, значит, сейчас неизвестный солдат?

— Нет, он известный. Из Владимира. Фамилии похожие, поэтому получилась ошибка. А теперь все выяснилось. На днях его мама к нам приезжала.

— Будут… перевозить, да?

— Сперва Галина Антоновна, мама его, сказала, что да… А потом они с моей мамой решили: чего туда-сюда мотать-то? И при жизни покоя не было, и теперь. Да и денег надо ужас сколько, а помощи-то ниоткуда не дождешься. Решили, что пусть лежит здесь спокойно. Место хорошее, деревья там… Только надпись поправили. Галина Антоновна сказала, что будет приезжать. А мы будем там смотреть, чтобы все как надо… Он же для нас теперь… ну, не чужой же…

Мите Стокову повезло, думал я. Тяжело, конечно, однако живой все-таки. Ивке, Соне, их маме повезло… А Галине Антоновне и ее сыну — наоборот… Горе и радость знакомых людей всегда нам ближе, чем горе и радость незнакомых. Но если взглянуть на Землю как бы со стороны, с высоты, в общем плане — горе у всех людей одинаково… Ведь тот погибший паренек тоже мог быть моим знакомым. Или даже моим братом… Озму все равно, кого убивать, он несет гибель без разбора. На то он и ОЗМ…

Бабушка в соседней комнате негромко, но внятно сказала:

— Господи, что же это делается на свете…

Не на свете. В Озме. В Озверелом мире…

А Соня все катала по клеенке паровозик. Он искрил…

Апрель был капризный — то с солнцем, то со снегом. А в первые числа мая вдруг пришло тепло, как в июне. Сразу все зазеленело.

Мы с Вячиком теперь, как в прошлом сентябре, то и дело гоняли по улицам на велосипеде. Не только по вечерам, но часто и перед уроками.

Один раз катили мы вниз по бугристому Воронцовскому спуску — я на седле, Вячик на багажнике. Жара стояла, встречный ветер был словно из печки. И мы были совсем летние: Вячик в своих «десантных» бермудах, а я в старых джинсах с обгорелой бахромой у колен. И в одинаковых клетчатых рубашках. Наш одноклассник Валька Самойлов крикнул нам от своей калитки:

— Эй, два ковбоя на одной кобыле! В школу опоздаете! Уже без двадцати два!