если бы она принадлежала кому-нибудь другому, – признается Гринблатт в том же введении, – но я понимаю и таинственную “другость” (otherness) моего собственного голоса <…> Я привержен проекту остранения, превращения в чужое и чуждое того, что сделалось знакомым и своим» [Greenblatt 1990: 3, 8].

56

В параллель к возражениям, выдвинутым Гаспаровым в статье «Случай Бахтина», можно рекомендовать следующие скептические выступления против «нового историзма» (за последние примерно два десятилетия): [Pechter 1987; Lee 1995; Gearhart 1997; Stevens 2002].

57

Не случайно такой проникновенный исследователь Толстого, как Лидия Гинзбург (тоже скептически относившаяся к пандиалогизму Бахтина), давно уже высказала этот аргумент Гаспарова. Не Достоевский, а как раз Толстой понимает трудности социально дифференцированной словесной коммуникации, утверждает она; в разговорах, которые ведут герои Толстого, мы узнаем дилемму нашего экспрессивного «я». Ср.: «Осознавать же себя по Достоевскому ему (современному человеку. – К. Э.) интереснее, и это каждому заметно» [Гинзбург 1971: 313].

58

В 1979 году Гаспаров писал, что последователи Бахтина «сделали из его программы творчества теорию исследования. А это вещи принципиально противоположные: смысл творчества в том, чтобы преобразовать объект, смысл исследования в том, чтобы не деформировать его <…>. Как Бахтин призывал собеседников своего поколения брать из культуры прошлого только то, что они считают нужным для себя, так теперь из его собственных работ собеседники нового поколения берут только то, что они считают нужным для себя. Но всегда лучше, чтобы это делалось сознательно, как делалось самим Бахтиным» [Бахтин 20026: 35–36].

59

См. статью «Распространение социальной энергии», вошедшую в качестве первой главы в его книгу «Социальные взаимоотношения у Шекспира» [Greenblatt 1988: 1]. Гаспаров, по всей вероятности, признает такое желание по-человечески совершенно понятным, но только как соблазн, которому истинный ученый должен противодействовать, а не поддаваться.

60

См. основные положения Холквиста во вступительном разделе его книги «Диалогизм: Бахтин и его мир» [Holquist 1990:18–20], который называется «Принципиальная роль одновременности», а также его недавнюю работу «Бахтин и задача филологии: статья для Вадима» [Holquist 2000: 56].

61

Самая последняя гипотеза о происхождении полифонии у Бахтина принадлежит Брайану Пулу, и она не имеет практически ничего общего с гипотезой Махова. Источник Бахтина, согласно Пулу, относится к немецкой философской критике, а именно – к XIX веку: это – немецкий романист и критик Отто Людвиг, которого процитировал в 1923 году теоретик жанра Эрнст Хирт. Речь идет о выражении polyphonischer Dialog, которое встречается в работе Хирта «Закон формы в эпической, драматической и лирической поэзии» («Das Formgesetz der epischen, dramatischen und lyrischen Dichtung»), – выражении, которое, правда, употреблено в контексте истолкования шекспировской драмы. См. [Poole 2001: 119, 131].

62

«…Бахтину больше всего хотелось говорить о трансцендентном, т. е. о Боге (о том Боге, который присутствует третьим над всеми людскими диалогами), а о Боге адекватно говорить человеческим языком вообще нельзя, даже и независимо от советских цензурных условий. О Боге можно говорить только парадоксально…» [Гаспаров 2004: 9].

63

«Вместо того, чтобы видеть в этом каталоге специфику древних жанров или жанровых подразделений, возможно, полезнее рассматривать его как попытку Бахтина выделить и обозначить древние ингредиенты традиции карнавализованной прозы – традиции, которая выходит за границы традиционных жанров» [Branham 2005].

64

См. пионерский сборник статей «Религия и культура в России и Украине» [Religion 1997]. О том, что пользоваться работами семиотиков культуры в деле исторического мышления следует с большой осторожностью и тактом, см. статью в том же сборнике: [Frick 1997: 152–154]. Автор безоговорочно причисляет семиотиков культуры к «структуралистам».

65

Ли здесь очень сердитый, такой же сердитый и нетерпимый, каким стал Гаспаров в 2004 году по отношению к методологическим ошибкам и произвольным фантазиям бахтинистов: оба, американский критик и русский ученый, придерживаются того мнения, что их оппоненты подрывают честность филологической науки. «Гринблатта часто восхваляли за человечность (humanism) его творческой деятельности, – пишет Ли. – Куда больше бросается в глаза его напор, тяга к господству и власти, а также готовность для достижения этого сделать из прошлого то, что ему хочется».

66

См. [Бахтин 2002а: 295]: «Дувакин: <…> Вы писать воспоминания не собираетесь? —

Бахтин: Не собираюсь совершенно».

67

«У филологии специфические цели и подходы к своему предмету – говорящему человеку и его слову <…> Однако в пределах гуманитарных наук (и в пределах филологии в узком смысле) возможен двоякий подход к чужому слову как предмету познания» [Бахтин 1975: 164].

68

По мнению Ирины Поповой, которая очень взвешенно анализирует данную проблему в своей статье, то, что зачастую представляется «отсутствием методологии» у Бахтина, обусловлено постоянным смещением и перемещением точки зрения.

69

Это выступление первоначально было зачитано на «Тыняновских чтениях» 2002 года, а год спустя напечатано в «Новом литературном обозрении» [Гаспаров 2003].

70

Впервые: Pushkin’s Tatiana // A Plot of Her Own. The Female Protagonist in Russian Literature / Ed. by S. S. Hoisington. Evanston: Northwestern University Press, 1995. P. 6–20.

71

О восприятии Татьяны Белинским см. [Белинский 1955], в особенности статью девятую [Белинский 1955: 473–504].

72

В «Речи о Пушкине» (1880) Достоевский заявил: «Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина… <…> ей предназначил поэт высказать мысль поэмы…» [Достоевский 1984: 140].

73

Любопытно, что именно Белинский в восьмой статье о Пушкине (1844) защищает Онегина на фоне зарождающегося культа Татьяны. «Сердце имеет свои законы, – пишет Белинский. – <…> Поэтому Онегин имел полное право без всякого опасения подпасть под уголовный суд критики, не полюбить Татьяны-девушки и полюбить Татьяну-женщину. В том и другом случае он поступил равно ни нравственно, ни безнравственно. <…> Онегин – характер действительный, в том смысле, что в нем нет ничего мечтательного, фантастического, что он мог быть счастлив или несчастлив только в действительности и через действительность» [Белинский 1955:460–461,469].

74

Исследование слабых и сильных