— Почему бы не начать с «Глубокой долины»?

— А я за «Мейстерзингеров»…

— Господа, — сказал генерал-полковник. — Какой бы оперой вы ни открыли театр, откройте его как можно скорее. Я готов помочь вам всем, чем смогу. Ваш народ подарил миру много превосходных музыкальных произведений. Храните это великое культурное наследие на радость своему народу и всему человечеству…

Не успел генерал-полковник уехать, как из автомобильного парка Советской Армии прибыли для уборки мусора и всякого хлама три грузовые машины. Шоферы объявили, что у них есть указание генерал-полковника после окончания рабочего дня развозить по домам добровольных участников восстановления театра.

Это вызвало всеобщий подъем среди работников театра. В разрушенном Берлине искусство не могло бы найти себе лучшего покровителя, чем советский комендант города.

В углу обширного фойе на штабеле досок сидел тот самый невероятной худобы техник и на большом листе бумаги составлял список материалов, необходимых в первую очередь.

Герберт подтрунивал над лейтенантом Мельниковым:

— Меня нисколько не удивит, если ты и орден получишь.

— Вот еще глупости. Какой орден?

— Орден за восстановление… Может быть, даже орден за содействие оперному искусству… Но генерал-полковник человек что надо! А как его фамилия?

— Неужели не знаешь? — воскликнул Мельников вне себя от удивления и возмущения одновременно. — Как же можно не знать фамилии коменданта города? Ведь каждый мальчишка знает ее!

— Ну, скажи уж, не томи!

— Берзарин… Генерал-полковник Берзарин.

IV

Первый знакомый, которого Вальтер Брентен встретил среди берлинских развалин, был Отто Вольф. Вальтер не узнал бы его. Но Вольф, расплывшийся, с жирной, раскормленной физиономией, на которой горели рыскающие по сторонам глазки-пуговки, остановил Вальтера.

— Не узнаешь, видно, а?

Вальтер пристально посмотрел на него. Что-то знакомое было в этом человеке, но он и впрямь не мог вспомнить, где встречал его.

— Прага… Конти… Париж… Испания…

— А-а, правильно! — воскликнул Вальтер. — Да ведь ты — Вольф! Конечно!

Они долго пожимали друг другу руки, радовались встрече. Вольф, словоохотливый, как встарь, пошел провожать Вальтера, направлявшегося в Центральный Комитет партии. По дороге Вольф в присущем ему телеграфном стиле рассказывал Вальтеру о перипетиях своей жизни за последнее время.

— Меня опять бросили в концлагерь.

— Постой, постой, когда же это случилось? — сказал Вальтер и стал припоминать. — Ты ведь был в Париже. Жил, кажется, в отеле «Бланки», верно?.. И вдруг исчез… Партийное руководство не знало даже, что ты был в Париже. Разве не так?

Вольф внимательно слушал.

— Да-да, — сказал он. — Тогда была страшная неразбериха. Одна партийная инстанция не знала, что делает другая. И, как всегда в этих случаях, страдающей стороной оказывается наш брат. На этот раз пострадал я!

— Почему — страдающей стороной? — спросил Вальтер.

— Ведь мне пришлось тогда уехать из Парижа. Партия не помогла мне продлить разрешение… Произошел этакий бюрократический спор о компетенции между партийными органами в Праге и Париже… В Прагу я вернуться не мог, потому что Гитлер тем временем оккупировал Чехословакию. Пришлось податься в Бельгию, в Антверпен. Там меня сцапали нацисты, как только они туда пришли. Представь себе — хозяева квартиры, где я жил, донесли на меня в гестапо! Ну, а затем — пять лет концлагеря, из одного в другой. Напоследок — лагерь в Саксенхаузене. В апреле — поход обреченных, потом — освобождение Красной Армией. И вот я в Берлине.

— Но по твоему виду не скажешь, что ты столько перенес, — заметил Вальтер.

— Такова уж моя природа. Да и внешний вид, как известно, обманчив, мой милый. Есть люди, которые от одного воздуха жиреют. Я и сам не понимаю, как это мне удалось выиграть состязание со смертью. Но у такого «уцелевшего», как я, свои трудности. У меня нет никаких документов. Справки, что я освобожден из концлагеря, и той нет. Кому там было заниматься этим делом? А теперь мне нечем даже доказать, что я член партии и был в эмиграции. Подумай сам, к кому я могу обратиться в Бреславле? Кто там может засвидетельствовать мою партийность? Ведь это счастливый случай, что я тебя встретил.

— Почему счастливый случай?

— Ты, по крайней мере, можешь подтвердить, что я был в Праге зарегистрирован как эмигрант.

— Это-то я, конечно, могу сделать.

— Вот и хорошо. Тем самым ты меня и выручишь. Если не возражаешь, я сейчас же и поднимусь с тобой наверх. Там мне, надеюсь, выдадут какое-нибудь удостоверение, что я член коммунистической партии. Без удостоверения человек ведь вообще ничто. У него даже нет доказательств, что он существует. — Вольф оглушительно захохотал. — Не так разве? Эта несчастная, но необходимая писанина…

Радости от этой встречи Вальтер отнюдь не испытывал. Прежде чем Вольф по поручительству Вальтера не получил от работника, в ведении которого находилась печать партии, удостоверение, отделаться от Вольфа не удалось. В этом документе подтверждалось, что предъявитель сего по имени Отто и по фамилии Вольф действительно был эмигрантом в Праге и бойцом Интербригады в Испании.

Держа бумажку в руках, Вольф, смеясь, сказал:

— Только теперь начинается новая жизнь.

V

Сына своего Вальтеру Брентену удалось разыскать не сразу. Танковый полк имени Эрнста Тельмана стоял теперь в Потсдаме. В те дни попасть из Берлина в Потсдам, куда обычно по городской железной дороге добирались за пятнадцать минут, нельзя было иначе, как на машине. Прошло немало дней, раньше чем Вальтеру представился случай воспользоваться машиной, направлявшейся в Потсдам.

Вальтер работал как журналист, выступал на собраниях, помогал собирать старые партийные кадры, принимал участие в налаживании нового административного аппарата, в охране и распределении обнаруженных продовольственных запасов. И вот однажды он с несколькими советскими офицерами отправился в Потсдам.

Вальтеру Брентену показалось, что внешне сын мало изменился. Но характер его — по крайней мере на первый взгляд — стал более спокойным, сдержанным, даже замкнутым. Виктор, едва достигнув двадцати одного года, возмужал на войне и шел по жизни уверенно, твердо; ничто человеческое, казалось, не было ему чуждо. Зрелость приходит не с возрастом, а с переживаниями и с теми рубцами, которые они оставляют; рубцы же не всегда видны на поверхности.

Встреча была сердечной, но не восторженной, она больше походила — что отвечало характеру и сына и отца — на радостную встречу друзей. Виктор украдкой, с легкой иронией в глазах, посматривал на отца. Они шли по улицам Потсдама, и, как это ни странно, им словно нечего было сказать друг другу.

На вопросы Вальтера о пути, пройденном за последние недели войны, о боях и событиях походной жизни Виктор ответил:

— Было много страшного, об этом не надо говорить.

И опять они долго шли рядом и молчали, вглядывались в лица людей, попадавшихся навстречу, смотрели на разрушенные дома