том, что они, эти трусливые чудовища, объединились и все вместе напали на нас. Но мы жили и сражались всем на удивление. Погибнем же так, чтобы наши потомки с благоговением взирали на нас! — Он говорил, задыхаясь от ярости, срывающимся голосом и так воспламенился, в такой раж вошел, что лихорадочно горевшее лицо его даже вздулось. А лица слушателей выражали больше изумление героическим пылом этого толстяка, чем сочувствие его речам.

Доктор Баллаб и Стивен Меркенталь явились сюда как представители коммерческих кругов. Усевшись в отдаленном углу, они, в ожидании благоприятного момента для разговора с наместником, согласовывали свои предложения, которые собирались отстаивать в интересах крупной буржуазии. Доктор Баллаб подтолкнул локтем Меркенталя и глазами показал на Рохвица.

— Какой бес в него вселился? — ухмыляясь, зашептал он. — Трагическая роль ему совсем не к лицу.

— По-моему, он пьян, — сказал Меркенталь. Этот эсэсовский офицер его не интересовал. И вообще эсэсовцы со всем их фашистским балаганом для него более не существовали, их песенка спета. Его удивляло, что еще находятся люди, которые этого не понимают.

— Если Гиммлер действительно у наместника, — сказал доктор Баллаб, — то вряд ли ему доставит удовольствие лицезреть меня. С него станется, что он в последний момент захочет со мной рассчитаться…

— Он, бесспорно, там. Но будьте покойны, он не выйдет.

— Неужели мосты действительно хотят взорвать? — спросил доктор Баллаб.

— Генерал-полковник Вальнер, которому еще удается в какой-то мере поддерживать среди своих солдат дисциплину, решил ни при каких условиях не допускать взрыва мостов.

— Сможет ли он это сделать? Уверенности нет.

— Надо надеяться! Его наиболее надежные подразделения стоят в Веделе. В любую минуту он может занять подступы к мостам.

— Кстати, у вас есть какие-нибудь связи в социал-демократических кругах? — спросил доктор Баллаб.

— Социал-демократических? — удивленно переспросил Меркенталь. — Вот уж где у меня действительно никаких связей нет.

— А жаль. Могли бы теперь оказаться полезными.

— Но их, вероятно, не так уж трудно установить.

— Я тоже так думаю.

— Вы правы, — сказал Меркенталь после некоторого раздумья. — Нам прежде всего нужно выбраться из этой катастрофы невредимыми. А там уж как-нибудь образуется…

Доктор Баллаб опять посмотрел на Рохвица, который о чем-то горячо спорил с несколькими офицерами вермахта. Незаметно сделав ему знак, Баллаб поманил его к себе. Тот, важно пыжась, подошел.

Доктор Баллаб потянул его за борт мундира и, когда Рохвиц наклонился, шепнул на ухо:

— Слушайте, не пора ли вам наконец сбросить с себя эту личину героя?

Рохвиц вытаращил круглые глаза на бывшего государственного советника, которому он стольким был обязан.

— И еще я бы вам посоветовал не расхаживать в этом мундире!

— То есть как это? — Рохвиц выпрямился. — Что же еще нам остается, как не умереть с честью?

Доктор Баллаб опять потянул его за борт мундира и, вторично заставив толстяка нагнуться, зашептал:

— А не думаете ли вы, что после этого разгрома опять начнут строить школы и опять понадобятся учителя и директора? Ведь мы-то с вами в конце концов… разве мы не жертвы гитлеровского режима? Вы забыли об этом? Мы еще понадобимся.

— Мы? — с сомнением, но уже с некоторой надеждой в голосе переспросил Рохвиц, — Вы думаете? Вы в самом деле так думаете?

— Мы ведь не русских ждем, — ответил доктор Баллаб.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

I

Тридцать немецких коммунистов вылетали в Германию. В их числе был и Вальтер Брентен. Его известили об этом накануне отъезда вечером.

Вальтер и Айна вышли в последний раз побродить по ночной Москве. На улице Горького Айна прижала к себе руку Вальтера. В глазах у нее стояли слезы.

— Ты плачешь?

— Я радуюсь, что ты можешь вернуться в Германию.

— Ах, вот как? Я-то думал, ты плачешь по другой причине.

— Мало ли что ты воображаешь! Но слушай, в Берлине ты должен все сделать, чтобы я как можно скорее выехала к тебе. Обещай мне…

Вальтер кивнул и улыбнулся.

— Ах, Германия! — сказала она. — Я никогда не была там, но мне кажется, что родина твоя чудесна. Города со старинными домами, украшенными деревянными балконами, романтические улочки… Как у нас в Стокгольме в Старом городе, но, наверное, еще красивее. В горах, на берегах рек — старинные крепости и замки, полуразрушенные, запущенные… Сады, леса… Германия, как мне рисуется, — прекрасная страна.

— Ну-ну, не такая уж она прекрасная, — умерил Вальтер мечтательную восторженность Айны. — Нынче Германия — грустная сказка. «То было давным-давно…» Жизнь теперь там, конечно, очень трудная и суровая. Работы предстоит много. Нужды и лишений тоже очень много… Города…

Она не дала ему договорить.

— Разумеется, теперь там нелегко. Но ведь самое важное — война-то кончена и фашизм разгромлен. Я убеждена, что через самое короткое время Германия снова расцветет.

Они шли по Красной площади. Мягкая летняя московская ночь напоминала Вальтеру ту пору, когда он, едва оправившись после операции, вдыхал воздух этого города как самое целебное лекарство… Вальтер и Айна долго смотрели на Мавзолей, где покоится Ленин. За кремлевской стеной, на куполе правительственного здания, развевалось красное знамя, освещенное лучами прожекторов.

С красным знаменем в руках почти три десятилетия назад русские рабочие, руководимые Лениным, взяли власть.

Высоко держа красное знамя, они построили социализм.

Высоко держа красное знамя, они победили германский, победили европейский фашизм.

Высоко держа красное знамя, трудящиеся всего мира борются за свои права и свободу. «А мне, — думал Вальтер, — мне оно открыло возможность вернуться на родину».

Они шли по набережной Москвы-реки. Оба долго молчали. Наконец Вальтер сказал:

— Ты непременно приедешь ко мне, Айна, и очень скоро. Без тебя мне и на родине будет грустно.

II

Герберт, встретившись с Виктором в Берлине после капитуляции фашистов, прежде всего спросил:

— Неужели и Гамбург так разрушен?

— Боюсь, что еще больше.

— Еще больше? Нет, это, кажется, невозможно.

Герберт видел разрушенные города в Советском Союзе, но здесь, на родине, развалины как-то особенно потрясли его. Растерянно смотрел он на каменные остовы сгоревших домов, на пустые фасады, на разрушенные церкви, театры, музеи. Ему казалось, что ничего, то есть решительно ничего, не осталось от огромного города.

Виктор и Герберт шли по улицам, прилегающим к Александерплац. Оказалось, что есть еще неразрушенные дома, в которых обитают берлинцы. Молодые люди проходили мимо бывших школьных зданий и увеселительных заведений: в подвальных помещениях этих домов в страшной тесноте ютились люди, оставшиеся без крова, — мужья с женами, подростки, дети. Виктор и Герберт видели такие картины нужды и горя, что у них захватывало дыхание и они опускали глаза. На Розенталерплац вокруг издохшей лошади собралась толпа. Женщины руками срывали куски