Мориц кивнул. Это было обещание. Он последним влез в кузов, мужчина из Пальмаха опустил брезент, и они уехали во тьму. Сквозь брезент внутрь проникал сырой ноябрьский воздух. Ясмина нащупала руку Морица.

– Ты уверен, что тоже этого хочешь? – спросила она.

Да, он уверен. Это решение принимал уже не Мориц, а Мори́с. В Европе для него больше не было родины. В глубине души он пришел к такому месту, вернее сказать, к не-месту, к внутреннему состоянию, объединившему его со всеми людьми, что набились сейчас в кузов этого старого грузовика. Он был деревом без корней.

Он не знал, чем они будут кормиться в Палестине. Сможет ли он когда-нибудь снова фотографировать или снимать кино. Картинки, которые показывали бы мир таким, каков он есть, а не таким, каким ему следует выглядеть. У меня уже глаз искажен, думал он. Придется заново учиться видеть. Но он знал, что хочет навсегда порвать с прошлым, начать что-то новое. И что в этом он не одинок. Ему не надо было искать единомышленников, он их уже нашел. Отрыв от корней давал шанс выстроить себя заново, от фундамента. На том месте, что им не принадлежит, но было обещано как средоточие радости и единения, их заморская Юкали.

Хотя их звали назад – оставайтесь, оставайтесь с нами! – но они уже не хотели назад, а хотели в страну, которая даст им другое название, которая объединит их всех, откуда бы они ни пришли, под новым флагом. Слушая разговоры, что «новые евреи» – уже не гонимые жертвы, а первопроходцы – построят Эрец Израэль, он видел сходство с тем, что происходило и в нем самом на краю Средиземного моря в эти непостижимые времена. Он умер и родился заново, и с каждым километром, отделявшим их от лагеря, в нем нарастало ощущение собственной новизны.

* * *

Дорогу к лодке освещали фонариками. Световая дорожка в ночи, оклики мужчин и торопливые шаги по песку, порывистый ветер. Все проходило бесшумно, в организованной спешке. На надувной лодке ждали бойцы Пальмаха. Все вошли в воду. Сильные матросы подсаживали в лодку женщин и детей.

– Корабль, мама? – спросила Жоэль. Она дрожала от холода.

– Он там, в море. Мы его пока не видим, но он там есть.

Потом матросы оттолкнули лодку от берега, и вскоре в ночи проступил черный силуэт старой шхуны. Она стояла на якоре недалеко от берега с погашенными огнями. Мориц различил на носу надпись на иврите. Когда они подплыли ближе, то увидели другую надувную лодку, которая покачивалась на волнах у самого борта судна, матросы помогали промокшим людям взбираться по веревочной лестнице на палубу. Вслед за последним пассажиром подняли багаж в одной большой сетке. Когда их лодка оказалась возле судна, Ясмина толкнула Морица в бок:

– Посмотри, там!

Мориц напряг зрение. Трудно было что-то различить в качающейся темноте, да еще поверх голов. Но он разглядел: за рулем второй надувной лодки сидел тот блондин. Принесший весть о смерти Виктора, исчезнувший тогда так же внезапно, как и появился. На голове у него была матросская шапка Пальмаха. Двое других матросов спустились по веревочной лестнице, и лодка отошла от борта, уступая место следующей. С корабля вниз полетели канаты. Все происходило слишком быстро. Ясмина вдруг вскочила:

– Виктор! – Она потеряла равновесие и упала бы за борт, если бы Мориц ее не удержал. – Там Виктор!

Мориц недоверчиво вглядывался во вторую лодку, ее качало на волнах. Он пытался различить лица матросов, но пелена начавшегося дождя надежно отгораживала две надувные лодки друг от друга. Первая уже отдалялась, а вторая ткнулась в борт корабля. Матросы отдавали команды, пассажиры бросились к веревочной лестнице.

– Виктор! – пронзительно кричала Ясмина сквозь ночь.

Лодка скрылась в пелене дождя.

– Ясмина, этого не может быть! – попытался успокоить ее Мориц.

– Нет, это был он! – Она смотрела на него безумными глазами.

– Поднимайтесь, быстро!

Ясмина замерла и вглядывалась в ночь, в сторону берега. Она чувствовала близость Виктора каждой клеткой своего тела. Это чувство никогда ее не покидало. Просто оно на какое-то время уснуло. Но почему он не услышал ее? Почему лодка не вернулась?

– Ясмина! Поднимайся!

Мориц подтолкнул ее к лестнице, матросы крепко держали ее, поторапливая пассажиров. Лодка могла перевернуться. Сверху тоже кричали. Ясмина вцепилась в веревку и словно в трансе поднялась, матросы втащили ее на палубу. Мориц привязал Жоэль к своей груди и тоже вскарабкался наверх. Потом матросы втянули веревочную лестницу, и надувная лодка отошла от шхуны. Промокшая Ясмина стояла у поручней, вглядываясь в темноту. Матросы подняли якорь и поставили паруса.

Мориц обнял Ясмину:

– Тебе почудилось.

Нет, не почудилось, думала она. Уж она могла отличить грезы от сигналов внешнего мира.

– Виктор умер, Ясмина!

– Нет. Он жив. – Она смотрела на него непонимающе. Она любила Морица, безусловно, но не сомневалась и в том, что видела своими глазами. Виктор, обросший бородой, в белой матросской шапке Пальмаха. Она только не понимала пока, как такое возможно.

Старый корабль накренился и стал набирать скорость. Под ногами больше не было твердой земли. И не было каната, который бы его удерживал. Теперь ими управлял ветер. Мориц прижимал Ясмину к себе и тоже смотрел в бушующее море. Правда то была или нет, не имело значения, пока Ясмина в нее верила. Они никогда не будут одни.

Патрис предпринял еще одну попытку. Несмотря на дождь и ветер, он вышел в море и спустился под воду. Один. Нашел только ящик. Ну хотя бы один из шести. Ему удалось поднять его наверх – ржавую, щелястую кучу железа. Пустую. Что бы в нем ни хранилось раньше, теперь оно рассыпалось по морскому дну. После зимних штормов следов уже не сыскать.

Может, когда-нибудь рыбак найдет среди улова серебряное колечко. Золотой браслет. Или обросшую ракушками цепочку со звездой Давида в ладони Фатимы. Кто знает. Кто вспомнит о людях, что носили это на себе, об их счастье и несчастье, оставшемся где-то за морем? Кто вспомнит о Piccola Сицилии, кто поверит, что она действительно существовала? Однажды я туда отправлюсь, это недалеко, почти что видно отсюда, может, там еще стоят все те же дома, хотя улочки носят теперь другие названия.

И, увидев на обочине куст жасмина, я встану в его тень, закрою глаза и, может быть, расслышу сквозь шум нашего времени тихие звуки фортепиано и незабываемый голос:

Берлин