Номер билета, который получил Альфрид уже как член нацистской партии – 6 989 627, – был очень большим. Он вступил в партию только в 1938 году, когда фюрер укрепил свою власть. Может быть, сын ждал, пока вступит его отец, или тянул под давлением социалистов из средних классов. Но это ничего не значило, потому что его «преданная помощь» СС в 1931 году совершенно ясно показывает, что он находился в первых рядах нацистского движения. Не менее ясно и то, что он гордился своим статусом старого бойца. Он продолжал делать ежемесячные взносы в организацию Гиммлера до тех пор, пока с началом войны ФМ – «Группа содействия» не прекратила своего существования. Тем временем он вступил и в другие нацистские организации, включая Нацистский воздушный корпус (НСФК). Страсть Клауса к авиации была заразительна. Но Альфрид отверг люфтваффе и избрал партийную эскадрилью. Служил он весьма успешно: за шесть лет из лейтенанта (НСФК-штурмфюрер) стал полковником (НСФК-штандартенфюрер).

И все же он не вполне выглядел человеком на своем месте. Конечно, существовало большое внешнее сходство между ним и Большим Круппом. Так же как у того Альфреда, у нынешнего Альфрида была узкая голова, высокие брови, ястребиный нос, впалые щеки, злобно-насмешливый рот и длинное тонкое лицо. Оба были похожи и в других отношениях: застенчивы, нелюдимы, беспокойны: каждый одинаково замкнут. Но в некотором смысле Альфред нам лучше известен, потому что он был таким неугомонным писакой. Альфрид редко переносил на бумагу не стоящие того мысли. И хотя кажется, что его поддержка нацизма должна была как-то изменить и его внешний облик, ничего подобного не произошло. Он не приобрел, скажем так, ничего вроде ледяного взгляда и выдающегося вперед подбородка Отто Скорцени, тоже своего сверстника, состоящего с ним в одной партии. У Альфрида не было шрамов от дуэлей, как и следов от монокля. Он редко щелкал каблуками и никогда не брил голову; наоборот, его отраставшие волосы требовали стрижки. Его рукопожатие казалось вялым, а манера держаться с незнакомцами – скучной, озабоченной, настороженной. Он улыбался натянуто, лишь сморщив уголки рта и едва двигая отвислой нижней губой. Удивительнее всего были его глаза: безжизненные и блеклые, они все время двигались так, как будто он носил не совсем удобные контактные линзы.

Английский летчик сэр Уильям Эллиот встретил его в доме их общего друга и отмечал впоследствии, что Альфрид абсолютно не соответствует его представлению о прусском магнате. Действительно, в сдержанной, официальной манере Альфрида больше британского, чем прусского. Это не лишено логики. Англофильская черта германской аристократии пережила 1918 год. Густав посылал Клауса и Бертольда учиться в Оксфорд. Сын Тило фон Вильмовски Курт готовился следовать их примеру, а во время вечерних прогулок Барбара Крупп-Вильмовски носила английские твидовые костюмы в талию, мышиного цвета кашне, мягкую фетровую шляпку и тупоносые туфли; она держала прочную трость, а по возвращении пила крепкий чай. Самый знаменитый племянник Барбары мог сойти за британца. Со своим костлявым лошадиным лицом Альфрид мог бы выступать, скажем, в роли безработного английского актера или эксцентричного бухгалтера из Центральной Англии, хотя он не выглядел человеком из народа. Чего-то не хватало: некоей жизнерадостности, чувства уверенности; он так и не приобрел их. Это озадачивает, потому что его последующие достижения, в некоторых отношениях превосходившие достижения Альфреда, как бы противоречат тем же самым чертам характера. И в самом деле, чем ближе узнаешь Альфрида, тем больше замечаешь в нем крайней противоречивости. Тут нет системы. Он ближе к тем загадочным людям, коих довоенные журналисты нарекли «людьми, которых никто не знает».

Наверное, никто так никогда и не понял Альфрида. Один из его братьев как-то заметил автору этой книги: «Он чрезвычайно сдержан. Даже мне не всегда легко установить с ним контакт». Сам он говорил одному знакомому после войны: «Вы знаете, я не близок с кем-либо из своих братьев и сестер, за исключением Вальдграут, а она теперь живет в Аргентине». Его старейший знакомый был поражен их встрече в тот год, когда Альфрида выпустили из ландсбергской тюрьмы номер 1 для военных преступников. Мужчины в последний раз виделись в Берлине в январе 1942 года. Прошло десять знаменательных лет. Альфрид вошел в комнату и быстро кивнул, сказав: «А, привет».

К тому времени он стал в полном смысле слова Круппом, имевшим право проводить свое время как ему вздумается и делать со своим состоянием что ему вздумается. Его предпочтения поучительны. На большей части поместья «Хюгель» подстриженная трава стала подниматься, образуя даже заросли, но один угол представляли собой густо поросшие лесом лощины, и там, как можно дальше от замка, Альфрид построил дом с пятнадцатью комнатами. Частное владение было отмечено колючей проволокой и снабжено будкой с охраной. Он жил в нем спокойно с пятью слугами, часто проводя вечера в одиночестве, попивая шотландское виски «Белая лошадь» и одну за другой выкуривая сигареты «Кэмел» в рифленом золотом портсигаре, по привычке оставшейся у него с начала 1930-х годов.

Он не ходил в церковь. Он никогда не ходил на концерты. Он редко брался за книгу. Филантропия его утомляла. Однако денег тратил довольно много. Послеобеденное время и свободные дни были посвящены дорогим увлечениям: плаванию на 66-футовой яхте «Германия-V», стоящей в тихой гавани на североморском острове Силт, полетам на своем частном самолете «джетстар», записям на магнитную ленту классической музыки и фотографированию во время своих путешествий. Он по-настоящему работал над фотографиями и сам озвучивал свои кинофильмы в хорошо оборудованной домашней лаборатории; его педантично ведущийся регистрационный лабораторный журнал показывает, что он отдал 522 часа только одному фильму. Когда он возвращался из заграничной поездки, его цветные фотоснимки были собраны в виде книги и изданы тиражом 400 экземпляров. Эти тома обошлись ему в 40 долларов каждый и были разосланы в дар главам государств и кабинетов министров – то есть потенциальным клиентам – в страны, изображенные на фото. Как и его крещение в 1907 году, они благоприятствовали бизнесу.

Это нельзя назвать хорошими фотоработами. Вооруженный лучшими немецкими фотоаппаратами, обученный специалистами, как этой аппаратурой пользоваться, Альфрид запечатлевал свои объекты. Он подбирался к Тадж-Махалу, проверял экспонометр и – щелк! – делал заурядный фотоснимок, как на почтовой открытке. Можно было купить такой же в Дели за несколько индийских анн. В Египте он приблизился к сфинксу, настроил свои кнопки и диски и привез ничем не примечательную фотографию, которую можно увидеть тысячу раз. Его кинофильмы имели те же недостатки. Киноролик с сафари, снятый из автомобиля, показал льва. На звуковой дорожке скучный голос Альфрида сказал, что это лев. И все. Там нет ничего – ни его чувств, ни капельки возбуждения, ни даже скорости автомобиля. Sachlichkeit – объективность: рейхсфюрер одобрил бы.

Почти у всех фотографий есть одна общая особенность: отсутствие людей. В искусстве, как и в жизни, он сторонился толпы. Вглядываешься в его снимки японских пейзажей, таиландских храмов, водоемов Бенареса, закатов на Цейлоне – и неожиданно появляется человеческое существо. Это сам Альфрид, но вовсе не обычный автопортрет. Позируя между зеркалами, он создал потрясающую картину бесчисленных Альфридов, уходящих вдаль, половина из них смотрит в объективы, половина отвернулась. В результате получилась графическая аллегория его глобального существования и, будучи воображаемой, опрокинула все предыдущие представления о нем.