— Не пугайтесь, — обратился он к Лаэль, которая хотела было выскочить наружу. — Оставайтесь на месте, мой товарищ упал, ничего страшного, оставайтесь на месте. Я помогу ему встать, и мы двинемся дальше.

Лаэль притихла.

Носильщик быстрым шагом обогнул паланкин и помог товарищу подняться. Они заговорили друг с другом, но пассажирка слышала лишь звук голосов. Вскоре оба подошли к дверце, вид у них был угнетенный.

— Все серьезнее, чем я думал, — смиренно оповестил ее старший.

Лаэль уже успела отогнать изначальный страх и спросила его:

— Мы можем двигаться дальше?

— Только если княжна соблаговолит пойти пешком.

Она побледнела:

— Что такое? Почему я должна идти пешком?

— Правый шест сломался, а скрепить нам его нечем.

Другой добавил:

— Нам бы веревку!

Такие неприятности были делом нередким, Лаэль успокоилась и вспомнила про шелковый шарф, который повязала вместо пояса. Чтобы его снять, понадобилось лишь несколько секунд.

— Вот, — сказала она, радуясь собственной находчивости. — Возьмите вместо веревки.

Они взяли шарф и, как ей представлялось, занялись ремонтом сломанного шеста. Потом снова подошли к дверце.

— Что могли, мы сделали. Паланкин этот шест выдержит, но не вместе с княжной. Ей придется пойти пешком, другого выхода нет.

Тут второй носильщик внес свое предложение:

— Кто-то из нас может сходить за другим паланкином и встретить княжну еще до ворот.

План был разумный, Лаэль вышла из паланкина. Первым делом она стала искать глазами солнце; оно скрылось за дворцом, и все же ее приободрили его последние лучи, заливавшие красным светом холмы Скутари на том берегу Босфора, и она с облегчением подумала, что еще успеет добраться домой до наступления полной темноты.

— Да, пусть один из вас сходит за другим…

Тут она увидела другой паланкин — тот, который носильщики заметили еще на подходе к деревьям. Сомнения, страх, подозрения улетучились, лицо ее просветлело.

— Паланкин! Паланкин! Причем пустой! — вскричала она с ребяческой живостью. — Давайте его сюда — и в путь!

Носилки, которым она так обрадовалась, были самыми обыкновенными, несли их просто одетые люди с суровыми лицами — при этом крепкие, явно опытные. Они откликнулись на зов.

— Куда вы направляетесь?

— К стене.

— Вы должны кого-то забрать?

— Нет, надеялись подрядиться к кому-то из задержавшихся.

— Знаете ли вы купца Уэля?

— Слышали про такого. У него лавка на рынке, торгует бриллиантами.

— Вам известно, где находится его дом?

— На улице, ведущей от ворот Святого Петра, рядом с церковью у старого водохранилища.

— В нашем паланкине — его дочь, вы должны отнести ее домой. У нас шест сломался.

— А она заплатит, сколько попросим?

— Сколько вы хотите?

Тут вмешалась Лаэль:

— Не надо торговаться. Отец заплатит, сколько они скажут.

Болгары вроде как призадумались.

— Да, лучшего выхода не придумать, — рассудил старший.

— Вот именно, — согласился второй.

После этого старший подошел к новому паланкину, открыл дверцу.

— Если княжна соблаговолит сесть сюда, — произнес он почтительно, — мы возьмем свой паланкин и последуем за ней.

Лаэль шагнула внутрь и, пока захлопывали дверцу, сказала:

— Поспешите, ночь уже близко.

Незнакомцы послушно заняли свои места и двинулись вверх.

— Подождите! Подождите! — долетел до нее голос старшего носильщика.

Потом повисло молчание — ей казалось, что болгары поправляют лямки на плечах; потом, торопливо:

— Вперед, и поживее, а то мы вас обгоним.

Больше она их не слышала — новая команда двинулась в путь. Лаэль было неудобно без привычных подушек, однако ее это не смущало — она двигалась к дому, причем стремительно. О последнем можно было судить по шарканью обутых в сандалии ног и по тому, как в такт покачивались шесты.

Настроение, которое охватило ее сейчас, было не более чем возвратом к обычной беспечности. Она выбросила из головы неприятное происшествие, сведя его лишь к оправданию позднего возвращения. Она радовалась, что старый слуга князя не пострадал. Заднего окошка в этом паланкине не было, однако ей казалось, что она слышит шаги верных болгар; они молчали, а значит, все шло хорошо. Время от времени она выглядывала в боковое окошко и замечала, что вечерние тени сгущаются. В какой-то момент ее тесное убежище погрузилось во тьму, но она не придала этому значения — носильщики просто вышли из сада под арку ворот. Но вот они уже на улице, дальше все просто.

Успокоившись и отбросив тревоги, как это свойственно девушкам, она вернулась мыслями к Сергию. Куда он подевался? Почему не пришел на променад? Мог бы догадаться, что она там будет. Или его удержал игумен? Старикам свойственно забывать, что не в их силах обратить молодых в старцев, подобных им; как это некстати, ведь она так хотела услышать историю вожатого медведя! После этого мысли ее обратились к самому послушнику. Какой он высокий! Какой благородный и миловидный! Что до его веры… в самой глубине души она мечтала о том, чтобы обратить его в иудаизм, мечтала, но даже самой себе не признавалась для чего. Говоря по правде, речь в основном шла о скрытых ощущениях, не обретавших форму мыслей; пока она размышляла об этом, носильщики не сбавляли шагу, а ночь продолжала подступать.

Внезапно Лаэль очнулась. Из глубоких сумерек она попала в полную темноту. Пока, прижавшись лицом к стеклу, она пыталась разглядеть, где находится, и понять, что произошло, паланкин остановился, а потом его опустили на землю. Это движение вкупе с непроглядной тьмой воскресило все ее страхи, и она произнесла:

— В чем дело? Где мы находимся? Это не дом моего отца.

Пауза затянулась — она не была бы столь длительной, если бы речь не шла о злых кознях, — а потом девушка услышала топот ног: он стремительно удалялся, а затем раздался стук, будто захлопнули крепкую дверь.

Она успела подумать о том, насколько мудр ее отец, индийский князь, о собственной неосмотрительности, успела подумать про грека, успела еще раз воззвать к Сергию, потом — помутнение рассудка, нахлынувший страх, и она словно умерла.

Кем был Демид? Глубоко порочным гением.

Быстро распознав, какое отвращение внушают константинопольской молодежи распри отцов по поводу разных Церквей, он предложил сверстникам отречься от религии и вернуться к философии; по их просьбе он сформулировал это следующим образом: