– Это каких? Я имею в виду, каких «недопустимых действий»?

– Под недопустимыми действиями понимается: несанкционированное перемещение по залу, попытка вступить в разговор с людьми, не являющимися вашими ближайшими соседями, громкая речь, провокационные призывы… – заученными словами отрапортовал «боксер».

– А как я узнаю, кто, по-вашему, является моим «ближайшим соседом», а кто не является?

Мой конвоир враз посуровел и заявил:

– Имейте в виду, военнопленный Пушкин, что попытки отвлечь конвоира, то есть меня, от исполнения служебных обязанностей при посредстве бессмысленных вопросов также могут быть квалифицированы как недопустимые действия.

– Понял-понял. – Я быстро пошел на попятную и заткнулся. С детства не люблю, когда стреляют на поражение.

– И не забудьте поблагодарить капитана Риши Ар в своей вечерней молитве за проявленное ею милосердие, – веско бросил конвоир и сдал меня на попечение своему еще более мордатому коллеге.

Меня привели в репетиционный зал – один из многих на «Яузе».

Огромные зеркала на стенах и на потолке, идеально ровный, сухой пол, белый рояль, похожий на экзотическое трехногое животное с неведомой планеты. В воздухе словно бы только замерли звуки чудной лиры, а в голову сами собой лезут волнующие сердце любого балетомана словечки, для остальной части человечества звучащие как названия изысканных кондитерских шедевров: релеве, па де бурре, сюиви, плие …

Но в тот день зал служил не тем музам. Он больше не был храмом легконогой Терпсихоры, скорее уж храмом Марса.

На полу сидели хорошо сложенные люди – женщины и мужчины, одетые кто во что. И даже под роялем лежали, обнявшись, двое в трико и с теплыми гетрами на икрах. Люди пили чай, сплетничали, играли в карты и пищали портативными «игралками».

До меня не сразу дошло, что это – танцоры и миманс Императорского балета. И что позор своего плена мне придется делить с этими полубогами и полубогинями. А не с кем-нибудь еще.

Тут, наверное, надо сделать маленькое лирическое отступление.

Пожалуй, Бабакулов отдал бы полжизни за возможность оказаться в таком плену. И мой незабвенный папаша тоже отдал бы (хоть и заявлял при всяком удобном случае, будто балет ненавидит за жеманство и отсутствие «подлинного реализма», и, дескать, знает доподлинно, что все танцоры – педики, а балерины – глупы как пробки).

Не говоря уже о миллионах настоящих, заядлых балетоманов Объединенных Наций, выстаивающих пятичасовые дежурства возле театров ради одного корявого автографа или пары сношенных до последнего предела балетных туфель. Многие из них не то что полжизни, а и всю жизнь отдали бы, не задумываясь.

Потому что звезды балета – они гораздо дальше от нашего брата, чем обычные, физические звезды.

Они, в отличие от астрономических объектов, располагаются по отношению к нам в ином измерении. И нам они не ровня.

Потому что они – совершенство.

Потому что они – это мы, но только такие «мы», какими нам хотелось бы себя видеть в самых смелых своих мечтах. Свободными от условностей кинетики и статики, божественно чувствительными и божественно бесчувственными одновременно.

Даже я – человек, видимо, в силу особенностей своей биографии, ко всему, что связано с театральными подмостками, показательно равнодушный, – это понимал. И, конечно, в иное время волновался бы не по-детски.

Подумать только! В этом репетиционном зале, вот у той ножки рояля, например, может запросто обнаружиться Агриппина Дворецкая, самая обольстительная Одетта-Одиллия, самая темпераментная Кармен Российской Директории, самая… самая… самая…

Может быть, вон та брюнетка с длинной косой, что сидит ко мне спиной и разминает плечи атлетически сложенному мужчине, и есть Алла Шевелева, та самая, что танцует Жизель и Аврору, Китри и Зарему, как будто законы физики ей не указ, та, чье лицо загадочно улыбается нам с каждой второй глянцевой обложки?

А вон та рыжеволосая дива, что сидит сейчас ко мне спиной и хрустит яблоком, это не Анна Гусарина, случаем? Нет?

А тот красавец – а вдруг это и есть Михаил Сирадзе, бессменный принц русского балета, Аполлон Мусагет, Ромео?

От таких мыслей в иное время у меня мороз по коже пошел бы обязательно. Но в тот день во мне что-то очень капитальное перегорело.

Я лениво проплелся в указанный мичманом угол и уселся на свободный край положенного параллельно зеркальной стене ортопедического матраца (они были там вместо стульев) с отсутствующим выражением лица.

И хотя, как выяснилось очень скоро, ни Сирадзе, ни Гусариной, ни Шевелевой, ни уж тем более Дворецкой в том зале не было (прим «держали» отдельно, в роскошной гостиной для приемов, что располагалась палубой выше), мне стало даже чуть-чуть обидно за свою бесчувственность.

Где трепет и восторг? Где чувство сопричастности чуду? Где дрожь в пальцах – от одного осознания того, что ты дышишь одним воздухом с небожителями?

А может быть, именно потому, что всего этого не было, со своими «ближайшими соседями», а точнее, соседками, танцовщицами кордебалета Татой, Тамилой и Люкой я быстро нашел общий язык.

Девчонки не скучали. Они пили чай с коньяком из термоса, играли в подкидного дурака, заливисто хохотали и ожесточенно злословили. Впрочем, закулисным злословием меня, сына великого Ричарда Пушкина, было не удивить – наслушался я его с пеленок.

Мое появление лишь раззадорило балерин. У них наконец-то появился зритель и слушатель. И они принялись сплетничать с утроенным усердием, видимо, в расчете на овацию и крики «бис».

– Да что все заладили – «Дворецкая! Дворецкая!», – говорила Тата (ее имя я узнал, конечно, чуть позже). – Прыжка считай что нет, пах – завернутый, руки коротковаты…

– Зато она легкая, просто парит над сценой. И харизма у нее есть, понимаешь? – возразила Люка. Потом я, конечно, догадался, что возражает она в основном для того, чтобы у собеседницы был повод и дальше говорить гадости. Но тогда подумал: «золотое сердце»!

– Да что харизма! Пиар один… Вот если бы про тебя все газеты и журналы тридцать лет писали, что ты – Фея Совершенство, ты бы и сама рано или поздно поверила в то, что у тебя крылышки на спине отросли…

– Что ни говори, а Маша – она замечательная, хотя я лично «Щелкунчик» с училища не перевариваю…

– Маша! Ха! – оживлялась Тамила. – Да как ей вообще не стыдно? Маша-то по сюжету ребенок совсем. А Дворецкая-то уже, ха-ха, шестой десяток разменяла… Вот злая колдунья Карабос – это ей самое то, и характер лепить не надо, характер уже подходит идеально…

– Тс-с-с! – благоразумная Люка приложила палец к губам.

– Можно подумать, тут кто-то не в курсе! – строптиво дернула плечиком Тамила, обводя царственным взглядом сидящих в зале.

– А мне вот, девчонки, по душе Стояничева, – мечтательно «вбросила» новую кандидатуру Люка. – Вот в ком стать и грация! И мастерство! И темперамент!