Та на мгновение заколебалась, но ей пришлось уступить единодушным настояниям собравшихся.

Она вышла из ложи и появилась на сцене под бурные крики «ура!», «виват!», «браво!» и аплодисменты всего зала.

Элеоноре дали черное знамя.

Но она покачала головой:

— Это знамя мертвых. Бог милостив! Пока мы дышим, Республика и свобода не умерли. Дайте же мне знамя живых!

Ей принесли неаполитанское трехцветное знамя. Страстным движением она прижала его к сердцу.

— Пусть наш победоносный стяг станет знаменем свободы, — произнесла она, — или пусть будет нашим саваном!

В ответ разразилась такая бурная овация, что, казалось, рухнет театр, но дирижер сделал знак своей палочкой, и при первых же звуках оркестра внезапно воцарилась странная трепетная тишина; Элеонора Пиментель, подобная музе Отечества, глубоким, звучным голосом, великолепным контральто запела первую строфу гимна:

Народ, на коленях внимающий трону,

Отринь раболепство: тиран твой падет!

Пятой раздави золотую корону,

Чтоб вольно и гордо стремиться вперед!55

Надо знать народ Неаполя, надо видеть проявление его неистового восторга, его энтузиазма, которому не хватает слов, так что он выражается в безумных жестах и нечленораздельных криках, чтобы представить себе, до какого кипения дошел зрительный зал к тому мигу, когда последняя строка партенопейской марсельезы слетела с уст певицы и смолкла последняя нота сопровождающего ее оркестра.

На сцену посыпались венки и букеты.

Элеонора подобрала два лавровых венка и возложила один на голову Монти, другой на голову Чимарозы.

И тогда, неизвестно кем брошенная, на груду цветов упала пальмовая ветвь.

Неистово хлопали четыре тысячи ладоней, две тысячи голосов твердили:

— Пальму Элеоноре! Пальму Элеоноре!

— В знак мученичества! — отвечала пророчица, поднимая ветвь и прижимая ее к груди скрещенными руками.

Зал обезумел. Зрители бросились на сцену. Мужчины преклоняли перед певицей колена, а когда к подъезду подали ее карету, восторженные патриоты выпрягли лошадей и, взявшись за оглобли, сами повезли ее домой в сопровождении оркестрантов, игравших под ее окнами до часу ночи.

Всю ночь напролет песня, сочиненная Монти, звучала на улицах Неаполя. Но великий энтузиазм, вспыхнувший в театре Сан Карло, едва не сокрушивший стены, уже на следующий день, разлившись по городу, заметно поостыл. Вчерашний пыл объяснялся атмосферой собрания, жарой, ярким светом, шумом, магнетическими токами толпы; он должен был неизбежно угаснуть, когда исчезла совокупность обстоятельств, вызвавших это лихорадочное возбуждение.

Сделавшись свидетелем того, как в беспорядке возвращаются — одни через Капуанские ворота, другие через ворота дель Кармине — последние защитники Неаполя, раненые, покрытые пылью беглецы, город почувствовал тревогу, которая вскоре сменилась мрачной подавленностью.

А тем временем кольцо вражеских войск все теснее смыкалось вокруг Неаполя, стремясь задушить его в огненном кольце.

Со всех сторон Республику теснили неумолимые противники, яростные враги:

с севера — Фра Дьявол о и Маммоне;

с востока — Пронио;

с юго-востока — Руффо, Де Чезари, Шьярпа;

с юга и с запада — оставшиеся суда британского флота, который с минуты на минуту мог стать сильнее чем когда-либо, подкрепленный четырьмя русскими, пятью португальскими и тремя турецкими линейными кораблями. Все тиранические режимы Европы, казалось, поднялись и подали друг другу руки, чтобы задушить голос свободы, так недолго звучавший в несчастном городе.

Но поспешим оговориться: патриоты оказались на высоте положения. 5 июня неаполитанская Директория со всеми церемониями, воскрешавшими античные времена, развернула красное знамя и объявила отечество в опасности. Она призвала всех граждан вооружиться для совместной защиты; насильно никого к этому не принуждали, но строгий приказ гласил, что по сигналу с фортов (три пушечных выстрела через равные промежутки) все горожане, не состоящие в национальной гвардии или в патриотических обществах, обязаны войти в свои дома, запереть двери и окна и не показываться на улицах вплоть до другого сигнала — одиночного пушечного выстрела. Всякий, кто, не являясь национальным гвардейцем и не состоя в патриотических обществах, окажется на улице с оружием в руках после первого сигнала, будет задержан и расстрелян как враг народа.

Четыре крепости Неаполя: замок дель Кармине, Кастель Нуово, Кастель делл'Ово и Сант'Эльмо — были снабжены довольствием на три месяца.

Первым, кто явился за оружием и патронами и пожелал выступить против врага, был полуслепой старик, знаменитый адвокат, в прошлом знаток неаполитанских древностей, служивший проводником императору Иосифу II во время его путешествия по Италии.

Старика сопровождали два племянника девятнадцати — двадцати лет.

Вручив оружие и патроны молодым людям, патриоты хотели было отказать в нем старику под предлогом почти полной его слепоты.

— Я подойду к врагу так близко, что буду в отчаянии, если его не увижу, — с достоинством отвечал старец.

Кроме политических вопросов, приходилось решать неотложные вопросы социальные: народ остался без хлеба, и Директория постановила оказывать населению помощь на дому — это было проявлением гуманности и в то же время мерой, весьма полезной с политической точки зрения.

Доменико Чирилло придумал создать кассу вспомоществования населению Неаполя и первым отдал все свои наличные деньги — более двух тысяч дукатов.

Его примеру последовали благороднейшие граждане Неаполя — Пагано, Конфорти, Баффи и двадцать других.

На каждой улице выбрали самого уважаемого жителя, самую почтенную женщину, нарекли их Отцом и Матерью бедняков — отныне эти люди были облечены миссией собирать деньги для нуждающихся.

Они посещали скромные жилища, спускались в жалкие харчевни, взбирались на чердаки и оставляли там хлеб и милостыню от имени отечества. Рабочие, владевшие каким-либо ремеслом, получали работу, больные — помощь и опеку. С наибольшим пылом и самоотверженностью отдались этой деятельности две дамы: герцогиня де Пополи и герцогиня де Кассано.

Доменико Чирилло отправился и к Луизе с просьбой взять на себя обязанности собирательницы пожертвований, но та ответила, что положение супруги библиотекаря принца Франческо не позволяет ей на виду у всех заниматься деятельностью, которой от нее требуют.

Ей довольно было того, что она стала невольной виновницей ареста Беккеров.

Однако же от своего имени и от имени Сальвато она передала герцогине Фуско, одной из сборщиц, три тысячи дукатов.