О каких-то плошках с горящим мазутом, которыми пользовались мы, более молодой летный состав даже понятия не имел. Иной раз, бывало, рассказываешь об этом и видишь на их лицах улыбки. Нам же в то время было не до улыбок: потели, мучались, осваивая действительно сложные полеты. На современных самолетах выполнять полеты в СМУ было гораздо проще, чем на Ил-10. Впоследствии многие льготы за полеты в СМУ были отменены, в том числе награждение правительственными наградами.

Как ни рискованно было летать в пятидесятых годах на старых типах самолетов в СМУ и ночью, но награждать за это такими высокими орденами, как Ленина, Красного Знамени, было, по моему мнению, чрезмерным. Каким бы ни был по сложности полет в мирное время, сравнивать его с боевым все равно нельзя, хотя бы потому, что, идя на задание, летчик находится в сильном психологическом возбуждении, так как подвергается воздействию огневых средств противника, от которых может погибнуть.

В годы войны я на Ил-2 выполнил более 100 боевых вылетов, бывал частенько бит, но и сам нередко наносил чувствительные удары противнику, однако до ордена Ленина не дотянул. По крайней мере, начальство не представило меня к награждению им, тогда как в мирное время в спокойной обстановке многие летчики за полеты в СМУ получили его.

Не собираюсь осуждать существовавшую несуразицу в этом, но замечу: она была и продолжается до сего временя не только у военных, но и гражданских. В частности, орден Ленина может получить военнослужащий за боевую работу, связанную с риском для жизни, спортсмен, прыгающий через палочку или стоящий в воротах, или, допустим, чиновник, продавец, артист, чабан и т. п. Отмечать особые заслуги людей, конечно, надо, но при этом необходимо учитывать степень опасности жизни человека.

По возвращении в Подольск после несостоявшейся проверки на класс я подал рапорт на имя начальника Краснознаменной Военно-воздушной академии с просьбой зачислить меня слушателем на подготовительный курс. Мне хотелось повысить уровень своего военного и специального образования, чтобы оно соответствовало воинскому званию. Я не хотел выглядеть пентюхом-недоучкой в офицерской среде. В ожидании вызова или ответа на свой рапорт продолжал заниматься своими непосредственными обязанностями, проверяя технику пилотирования у летчиков, представленных на присвоение второго класса.

В эти летние месяцы мы услышали сообщение Сталина об испытаниях у нас атомной бомбы. Отвечая на вопросы корреспондента газеты «Правда», он сказал, что у нас есть и атомная бомба, и кое-что другое. Тогда мы еще не знали, что он имел в виду водородную бомбу, о которой услышали через несколько лет. В то время об атомном оружии мы фактически ничего не знали. Слышали только, что две такие бомбы, сброшенные на японские города, произвели большие разрушения с гибелью сотен тысяч людей.

О воздействии радиации и последствиях облучения вообще ничего не знали. Силу взрыва атомной бомбы сравнивали с обычными средствами поражения и только. Поэтому, когда стало известно, что и у нас есть такое оружие, были весьма рады, и на душе стало спокойнее, зная, что теперь американцы будут не так страшны. В случае войны мы сможем ответить им тем же. Немало разговоров велось и вокруг войны в Корее. Мы знали, что наши летчики принимают в ней непосредственное участие, и переживали за них.

После возвращения из быстро пролетевшего отпуска начальник отделения кадров Кучин сообщил мне, чтобы я собирался на учебу в Монино. Наконец-то, с облегчением подумал я, дождался. При снятии с довольствия в ОБАТО у меня произошел неприятный инцидент с начфином майором Беляевым. С начала года я в силу разных причин, не зависящих от меня, не смог получить деньги, причитающиеся за полеты в СМУ и ночью в сумме около шести тысяч рублей. Когда я пришел в финчасть, чтобы получить их, то получил отказ. Кассир сослался на то, что меня нет в раздаточной ведомости, и предложил обратиться по этому вопросу к начфину.

Когда я пришел к нему, он с кислой гримасой пробурчал: «Сейчас нет времени, занят срочной работой, разберусь, как только освобожусь». Проходит еще около месяца. Денег нет по-прежнему. Не получил я их и при уходе в отпуск. Когда вернулся и стал сниматься с финансового довольствия, Беляев, зная, что я ухожу из дивизии, вообще обнаглел. Такое его поведение объяснялась еще и тем, что он также переводился по замене в другую часть.

Зная, что мы больше вряд ли когда встретимся, он стал вести себя нагло и вызывающе. Когда я попросил Беляева показать мне раздаточные ведомости и приказы по управлению дивизии о выплате летчикам за полеты денег в СМУ и ночью, он ответил отказом. Сказал с недовольным видом, что не знает, где они находятся, да и вряд ли сможет быстро найти их, так как занят подготовкой к передаче дел новому начальнику.

Увидев большую стопку папок, лежавших на полу, я с разрешения хозяина кабинета взял верхнюю. В ней были документы за последний месяц текущего года. Полистав ее, нашел то, что искал, – приказ и раздаточную ведомость за полеты в «сложняке». Напротив моей фамилии стояла пометка красным карандашом, похожая на короткую неразборчивую роспись. «Вот и нашел, что искал», – обрадованно произнес я. «Да это она, – краснея и не глядя на меня, произнес он, – ну, тогда расписывайся. Деньги я тебе выдам сейчас».

Получив деньги, мне хотелось его как следует отругать, но я не стал этого делать. На прощание всe же выпалил: «Теперь понятно, почему вы столько времени морочили мне голову. Вам не стыдно, товарищ майор? Думали, я уйду, и все забудется? Если нам когда-нибудь снова доведется встретиться, буду знать, что вы за человек». Было ясно, с какой целью он мариновал меня с этими, как некоторые тогда говорили, двойными деньгами.

Через несколько дней в приподнятом настроении я отбыл в академию. Вместе с тем я испытывал и чувство сожаления в связи с уходом из дивизии. Она мне полюбилась, стала близкой, родной. За время службы в ней я видел плоды своей работы, и покидать ее навсегда не хотелось. В то же время мне хотелось учиться, чтобы повысить уровень знаний.

Садиться на учебную скамью в тридцать лет еще не поздно, но поначалу было тяжело. Я это прочувствовал сразу. Самым трудным оказалось втянуться в распорядок дня. С непривычки было трудно высидеть учебные часы в аудитории. Вентиляция помещений была неважной, и к концу занятий голова, казалось, совсем тупела. Поэтому у меня, как, впрочем, и у большинства из нас, было единственное желание – скорее выйти на свежий воздух. После занятий я не менее часа гулял, готовясь к предстоящей вечерней самоподготовке. Почти все однокурсники были участниками войны. В отделении истребительной авиации имелось немало летчиков, воевавших в Корее. Многие из них были Героями Советского Союзa. Награждались они там щедро, а не так, как в отдельных частях и соединениях нашей армии во время войны. На их груди красовались только ордена Ленина и Красного Знамени. Более низких наград я ни у кого не видел.

Не обижены были они и присвоением досрочных воинских званий. Капитаны, только что получившие майора, по прибытии в Корею становились подполковниками, лейтенанты – майорами. В нашей группе я был самим старшим по званию, поэтому начальник курса подполковник Горнов назначил меня его командиром. У нас было двадцать слушателей. 80 % из них были Героями Советскогo Союза. До академии они занимали должности от командира полка до командира звена. Когда я познакомился со всеми, то увидел, что по летной подготовке они значительно уступали мне.