Наполеоновские войны с блокадой и контрблокадой сделали деловые операции рискованной игрой. Для промышленной предприимчивости было много побудительных причин, но не было гарантий. Английский контроль на море и новая сила машинного производства, еще не нашедшая подражания в других странах, давали Англии монополию на многих рынках Америки, Африки и Дальнего Востока. Но европейские рынки то открывались, то закрывались для британских товаров в зависимости от капризов дипломатии и войны. Один год союзное государство одевало и обувало свои армии при помощи британских рабочих, на следующий год оно могло оказаться под пятой Франции как часть наполеоновской «континентальной системы». Ненужная война с Соединенными Штатами (1812-1815) также вносила расстройство в торговлю. Страдания английского рабочего класса увеличивались из-за этих резких колебаний спроса на товары и числа занятых рабочих, а безработица была худшим бедствием во время послевоенного кризиса, последовавшего за Ватерлоо.

Война также имела своим следствием прекращение поставок европейского зерна, которые к этому времени стали необходимы, чтобы установить твердые цены на продовольствие на нашем густонаселенном острове. Пшеница поднялась с 43 шиллингов за квартер в 1792 году, за год до того как вспыхнула война, до 126 шиллингов в 1812 году – к тому году, когда Наполеон шел на Москву. Беднота в городе и в деревне ужасно страдала из-за высоких цен на хлеб. В течение двадцати лет войны размер и характер обработки земли приноравливались к этим высоким ценам, так что, когда после наступления мира хлеб упал в цене, многие фермеры были разорены и рента не могла быть уплачена. При таких обстоятельствах был проведен протекционистский хлебный закон1815 года с целью восстановления условий для процветания сельского хозяйства за счет потребителя. Закон встретил весьма яростную оппозицию городского населения всех классов независимо от партийных взглядов. Лендлорды – члены парламента жаловались, что когда они шли в палату, чтобы голосовать за этот билль, то были жестоко избиты толпой, подстрекаемой «мятежными речами банкира Беринга и ложными заявлениями лорд-мэра Лондона». В течение жизни следующего поколения, до отмены хлебных законов в 1864 году, вопрос о сельскохозяйственном протекционизме разделял Англию на два лагеря и был политическим фокусом того различия между условиями городской и сельской жизни, которое промышленный переворот делал с каждым годом все более заметным, так как горожане уже никак не соприкасались с земледелием, а жители деревни – с мануфактурой.

Наблюдательный взор Дефо с удовлетворением отмечал, во время поездки писателя верхом по Англии при королеве Анне, гармонию экономической и социальной структуры государства. Теперь эта гармония быланарушена, уступив место хаосу соперничающих интересов – города и деревни, богатого и бедного. Через сто лет после Дефо другой странствующий всадник, Уильям Коббет, во время своих «сельских прогулок» отметил новые симптомы. В действительности беднота, пожалуй, всегда была столь же бедна и подвергалась такому же скверному обращению; но ее тяжелое положение стало более очевидным и для нее самой и для других именно теперь, когда она была обособлена и собрана вместе. В прошлом бедность была индивидуальным несчастьем, теперь она стала бедствием целых групп населения. Она была вызовом тому гуманному духу, который был порожден XVIII столетием. Этот дух несколько померк в тот короткий промежуток времени, когда Англия была испугана и озлоблена французской революцией, но в новом столетии этот дух не позволял больше взирать на жертвы экономических обстоятельств сурово-равнодушным взглядом прежних веков. Поэтому бурные речи Коббета оказывали известное влияние.

Беднота страдала от войны. Но земельное дворянство никогда не жило так богато и счастливо, никогда так не наслаждалось жизнью в своих приятных сельских домах, как в военное время. Газеты были заполнены сообщениями о военных событиях, но война едва затронула жизнь обеспеченных классов. Военный флот был великолепной защитой безопасности и комфорта островной жизни. В то время, когда Наполеон возвышался над Европой, экстравагантность и эксцентричность наших денди достигла наивысшей точки, а английская поэзия и пейзажная живопись переживали великую эпоху. Вордсворт, чей ум во время мира был возбужден и встревожен французской революцией, настолько полно восстановил свое хладнокровие, утраченное за время долгой войны, что смог создать основные произведения философской поэзии, отражающей спокойствие души средь бурь и треволнений – настроение, которое весьма трудно понять и сохранить в условиях современной тоталитарной войны.

В первый период борьбы с Францией Англия не посылала экспедиционных сил в Европу, и даже семь кампаний в период войны на Пиренейском полуострове стоили меньше 40 тысяч убитых британцев: налог кровью был одинаково легким для всех классов. Подоходный налог Питта вызывал большее раздражение, но так как рента и десятина поднялись вместе с ценой зерна, то землевладельцы не были в убытке. «Джентльмены Англии» победили Наполеона, военачальника, профессионала; они обрели заслуженный престиж и были достойны похвалы за победу, которая, если бы ею не злоупотребляли, дала бы нам на сотню лет бесценное благодеяние безопасности от другой «великой войны». Но джентльмены сражались и победили выскочку на очень легких для себя условиях, и поэтому в годы, которые последовали за восстановлением мира, новое поколение реформаторов назвало их – хотя отчасти это, может быть, было неблагодарностью – военными спекулянтами.

Если война явилась источником возрастания богатств для лендлордов и продолжающихся бедствий для живущих на заработную плату, то для средних слоев общества она была рискованной игрой: она сделала одного купца спекулянтом, а другого банкротом. В целом «нация лавочников» страстно тосковала о мире, чтобы обеспечить безопасность, открыть раз и навсегда европейские рынки и снизить налоги. Но англичане и не помышляли о сдаче Бонапарту. Многие из наиболее богатых англичан – банкиры, потомственные купцы и финансисты – и их семьи разделяли торийскую политику «высших классов», в общество которых они допускались, с которыми они вступали в браки и у которых они покупали места в парламенте и офицерские патенты в армии. Но многие из предпринимателей нового типа, которые (сами или их отцы) происходили из среды йоменов или рабочего класса и чаще всего были диссидентами, те, чьи мысли были поглощены фабрикой, построенной около какой-нибудь речушки у подножия Пеннин, не питали любви к аристократии и молча возмущались войной, так как были отстранены от ее славы и выгод. Такие люди создавали новое богатство Англии, но не участвовали в ее управлении, ни в местном, ни в центральном, и завидовали надменному классу, который их отстранял. Они чувствовали так же мало симпатии к действительным жертвам войны – своим собственным рабочим, как мало лендлорды и богатые фермеры сочувствовали плохо питавшимся сельскохозяйственным рабочим, пользуясь трудом которых они туго набивали свои кошельки. Это был суровый мир резко разграниченных интересов со слабым чувством национального братства, проявлявшимся лишь в моменты столкновения с чужеземным врагом.

Несмотря на все это, мы не должны преувеличивать действительного размера недовольства, особенно в первый период войны. Демократическое движение, вдохновленное сначала французской революцией и сочинениями Тома Пейна (Пэна), было подавлено в девяностых годах не только в результате правительственных мер, но и под воздействием общественного мнения: толпы рабочих в Бирмингеме и Манчестере грабили часовни и дома диссидентских реформаторов, а шахтеры Дарема сожгли изображение Тома Пейна. В массе рабочего класса недовольство еще только медленно назревало, как результат весьма реальных страданий, и в течение долгого времени оно носило чисто местный, а не национальный характер. Даже в период антиякобинских репрессий, когда было «безопаснее быть преступником, чем реформатором», большинство англичан еще гордилось тем, что они свободный народ.