Судебное заседание было запланировано на середину июня. Я сказал, что подумаю. Через некоторое время я стоял у окна гостиной и смотрел, как этот коренастый мужик идет по слякоти к дому. Тропинка была мокрая и грязная, а фермер – темная скрюченная кочка, медленно продвигавшаяся мимо грязного апрельского сугроба. Это напомнило мне один рисунок Ван Гога углем. За всеми его картинами стояла трудная зима.

– Он не захотел никакого угощения? – спросила Йоуханна у меня за спиной.

– Нет, он вообще никогда ничего не хотел брать от людей, – сказал я, думая о своем.

– Он разве не фермер? Бывший?

– И никогда никого ни о чем не просил…

– Такие уж они – эти однодумы. Но он, родимый, такой пленительный.

– А? – обернулся я.

– Я говорю, пленительный.

Маленькая старушка вошла в комнату с этим словом и четырнадцатью оладьями на тарелке, она быстро изготовила их на сковородке, пока фермер в прихожей излагал свою просьбу, и теперь поставила на стол в гостиной. Я снова повернул голову к окну, облокотившись на подоконник. От штор, не доходивших до пола, нешуточно пахло пылью. Мне бы не пришло в голову, что на Хроульва можно смотреть как на объект вожделения. Что он «пленительный». Я никогда не смотрел на него с точки зрения женщины. Может, с моей стороны это и был промах. Вот он идет – мистер Восточная Исландия – 1920. Да… Очевидно, в нем пленяло именно упорство. Некоторые женщины питали слабость к мужскому упрямству. Непоколебимость сулила, что и на нижнем этаже у них все будет без колебаний. О чем я думал? Старуха страдала девичьей манией. Тридцать лет назад она отказала в ласке Бьяртни Боргафьордцу и до сих пор не могла успокоиться по этому поводу. На свете едва ли найдется что-нибудь печальнее бешенства иссохшей матки.

Желто-мокрый пятачок книзу от дома не был огорожен, окружен лишь твердыми белыми сугробами. Я увидел, что мороз прорастает из земли, как трава. Апрель – уникальный месяц. По тому пятачку перемещались три пуночки – как будто глаза часто-часто моргали. На пятачке возле Старого дома, как прежде, стояла пятнистая корова и жевала жвачку. Иногда, когда я проходил мимо нее этой зимой, мне становилось очень плохо: забыл вписать ее в повествование.

Я поднял глаза на горный склон. Там все еще были люди, но их стало значительно меньше, сейчас там осталось человек десять замученных личностей, закутанных в теплую одежду, на вид изможденных, промокших и продрогших. А вот люди в анораках из городка исчезли; летом меня о них никто не спросил, и никаких исследований я не видел. Однако в начале апреля приехали двое столичных теоретиков и целую неделю или дольше ныряли во фьорд. Они искали какой-то неясный знак, который должна была оставить на какой-то глубине британская армия. Я написал об этом в газету.

Почему Хроульв обратился ко мне? Единственное мыслимое объяснение: потому что мы оба презирали Баурда. В новогодней «летописи» «Восточнофьордовца» я осветил светом сатиры карьериста от сельского хозяйства, как он бесконечно хлещет кофе, как подлизывается, – и это вызвало отклик. Баурд подавал надежды как политик и обладал качествами, необходимыми таким людям: способностью к ничегонеделанью. Способностью целыми днями торчать на кухнях, болтая с экономками и фермерами за чашечкой кофе. Это вечно вопрошающее детское личико, судя по всему, было способно проявить интерес к чему угодно, скажем, к проблемам с пищеварением у людей и животных. В конце концов агроном выучил имена всех избирателей в Восточнофьордской сисле, узнал заботы и тревоги каждого из них в отдельности, их горести и историю болезни. Разумеется, из него получился бы отличный депутат, но в те годы роль депутатов в сельской местности заключалась в основном в раздобывании лекарств в столице. Да. Он гораздо лучше справился бы с этим, чем старик Тоути, который всегда думал о целом и не хотел без крайней необходимости занимать телефонную линию.

Все это я использовал в очерке об «агрогноме», и все поняли, что здесь стало объектом насмешки, Хроульв тоже, да и Баурд. Но наш прогрессюля (и здесь надо отдать ему должное) не стал вымещать злость на мне или на газете. У него было достаточно серого вещества, чтоб утихомирить бурлящую кашу своего гнева. Мы были ему нужны. Ему было нужно, чтоб мы были добрыми. Мы даже слышали сквозь перегородку, как он заявляет об этом по телефону. Позже, на пасхальной неделе, все выяснилось. Баурд появился с политической бомбой в руках, настолько раскаленной, что он едва удерживал ее, и он плюхнул ее нам на стол и спросил, хватит ли у нас смелости.

Рикка-Повариха наконец взяла дело в свои руки и с помощью Баурда связалась с государственной службой аудита и попросила, чтоб они были так любезны взыскать со старого депутата его долг. Сейчас он задолжал ей за два летних сезона обедов. В ответ она получила суровую отповедь – письмо, в котором ее, жадную провинциальную стряпуху, ругали за то, что она имела наглость уличить почтенного депутата в недостаче. К письму прилагались фотографии уплаченных счетов Тоурарина Йоунссона за лето 1954 и 1955 годов. В «шапке» этих счетов было видно, что они происходят из акционерного общества «Банкет» – ресторана Рикхарды Гвюдмюндсдоттир, по адресу: Хаммерсхой, Фьёрд, Восточнофьордская сисла. Рестораторша хорошо помнила, что сама изготовила для старика-депутата эти счета в надежде добиться от него уплаты, но, с другой стороны, подписи самой стряпухи на этих счетах, конечно же, не было. Другими словами, депутат этого избирательного округа оплатил свои счета из средств Государственной службы аудита, но забыл передать эти деньги по назначению.

Несмотря на все свое серое вещество, Баурд с трудом сдерживался, говорил с ними быстро и возбужденно, лицо у него разгорячилось, старые кратеры от прыщей снова зарделись. В день после того, как он передал нам фотокопии счетов, старая впадина от прыщика у основания ноздрей заполнилась белым гноем. Более удачный момент трудно было выбрать. Несколько дней назад так называемый «Альянс страха» принудил к проведению парламентских выборов 24 июня сего года[144]. Перед Баурдом маячило депутатское кресло – если правильно повести дела.

Я вспомнил про себя, что старый депутат выхлопотал мне кредит в банке, когда я больше всего нуждался в этом. На самом деле он «занял» кое-что из того кредита, по слухам, чтоб уплатить за те обеды, но так и не отдал того, что занимал. Зато три