– В столицу?

– Да. Несовершеннолетним нельзя рожать детей, а уж растить – тем более. В столице есть специальное учреждение, которое ими занимается; это дело обычное. И многие девушки… не переживай, там о детях хорошо заботятся. Там все по последним требованиям здоровья и гигиены… а ты не можешь… в смысле, тебе же всего четырнадцать, тебе в школу ходить надо, и работать надо, наверно, ты селедку разделываешь, а я… я… вот черт, хлопот-то с этим сколько выходит… мы все устроим, и будет все отлично, обещаю, я обо всем позабочусь… так вот, единственное, что от тебя потребуется, – это родить, а обо всем прочем позабочусь я.

– Но я…

– Эйвис! Послушай меня! Ты не понимаешь, что ты мне сделала? Что ты мне делаешь сейчас вот этим вот? Мне крышка, если ты… Эйвис, прошу тебя… Никому не говори.

– Нет, но в столицу?..

– Да; ты и сама поймешь, что другого выхода нет, и… да, таковы правила, таков закон. Если несовершеннолетняя девушка родит ребенка, то обществу вменяется в обязанность обеспечить этому ребенку пропитание и вырастить его… это называется «государственное страхование», folkesikring, og dette er…[142] это когда один не справляется, а все остальные шевелят пальцем, чтоб помочь. И множество вот таких вот пальцев складывается в одну большую руку помощи, понимаешь? Вот так в скандинавских странах устроено общество. Страдание одного – ответственность всех. Поэтому в обществе будущего никому не надо будет жертвовать собой, никому не надо жертвовать собой во имя ближнего, потому что эта жертва распределяется на всех поровну, и каждый создает свою ячейку в той сетке безопасности, каковой является государственное страхование.

Эйвис снова посмотрела на него: в своем коричневом шерстяном костюме, зеленой рубашке и красном галстуке он стоял на сцене во Фьёрдовском лабазе и произносил свою первую предвыборную речь. Центрист с норвежским образованием заговорил как самый настоящий социал-демократ. Из зала выкрикнул один консерватор: «А этот человек в программе заявлен?!» Двое подвыпивших социалистов в противоположном углу подхватили, а опрятно одетый демократ, сидящий у сцены, спросил зал, не пора ли пригласить на сцену «радиомальчика»? Это предложение было встречено бурными аплодисментами, которые Баурду с помощью уловок удалось отнести на свой счет, он поклонился и поблагодарил слушателей за внимание.

Грим приготовился исполнять свой опасный номер сразу после банкета, и друзья – он и Данни, на все корки разносили проклятого агролома за то, что тот пролез в программу и так долго болтал. Они стояли в коридоре перед гримеркой и держали приемник включенным на минимальной громкости: во время первой части речи сигнал был хороший и песни удачно подошли бы, если б их пустили на сцену тотчас же, а сейчас из приемника слышалось только шипение. Но вот – раздался голос Розмари Клуни. «Ой, вот зараза, только бы бабская песня не попалась, а то придется мне петь по-бабьи», – подумал Грим. Конферансье, Гвюдбьёрг Каурадоттир, улыбчивая женщина с заколкой в волосах, высунула голову к ним в коридор и сказала: «Сейчас вы», – вытаращив глаза и утрированно шевеля губами, и тотчас убралась вновь на сцену. Мальчики замерли и услышали, как она объявляет в микрофон «Радио-Бой и его помощник Данни-Бой! Прошу!» Зал в ответ разразился аплодисментами. Это обещало быть интересным.

Грим вышел к краю сцены, а Данни зашел за черный занавес, закрывавший середину сцены сзади, поставил старый приемник «Феранти» на стол перед большим микрофоном стального цвета и увеличил громкость. Сперва раздался неразборчивый отзвук американской эстрадной песни, а потом гудение и шипение. Грим застыл перед залом. На сцене было светло, а в зале темно, он стоял перед длинной сводчатой пещерой, полной нарядной публики. Что ему предпринять? Он повернулся к залу спиной и сделал два шага к занавесу, но тут из шипящего тумана вдруг вынырнул голос: американский радиоведущий сообщил, что только что прозвучала песня в исполнении Розмари Клуни, и объявил следующую песню. Старушкам стало непонятно, куда они попали, когда мальчик вдруг повернулся и начал глаголить языками. Из его рта полился этот зрелый мужской чужеземный голос, а потом у него под ногами заиграл целый оркестр. Грим начал кривляться в такт песне, плясал, как паралитик, только что обретший силу: полурасслабленно, как будто он вот-вот готов завалиться на спину и на бок. Ритм песни был рок: покачивающийся, но ленивый. Грим раньше не слышал этой песни, которая начиналась свистом, и он стал подсвистывать, – но вот все снова скрылось в шипении и гудении. Это явно был очень рискованный номер! Наш герой тотчас прекратил плясать, но нашел выход: стал изображать привидение, у которого изо рта вылетает шипение или даже черный туман – туман он изображал, протягивая в сторону зрителей шевелящиеся пальцы. По залу пробежал ропот. Все узнали свой родной восточнофьордовский туман, но вдруг развиднелось, и снова зазвучал ритм, а с ним и голос – Радио-Бой снова превратился в танцора и певца. Публика затаила дыхание, когда он запел совсем как двадцатилетний американец, и выражение лиц у них стало какое-то овечье, и рты они разинули, словно бараньи головы. Данни стоял на страже у занавеса и следил за приемником, в промежутках наблюдая, как его друг выписывает кренделя под песню «Singin´ the Blues» Томми Стила, – и вот снова зазвучал свист, причем за голосом певца: Данни-Бой тоже подсвистывал и подтанцовывал… Но вот снова наполз настоящий исландский туман, и друзья превратились в привидений, а потом снова развиднелось – это был необычный танец! Когда он закончился, публика повскакала с мест и стала хлопать в благодарность взмокшим мальчикам. Высоко над маленьким городком в тесном фьорде северные сияния затеяли такой же танец в холодных ясных небесах.

Грим снова привлек внимание жителей. Большинство из них ломало голову, как ему удался такой номер; некоторые решили, что это очередное дело рук сатаны. Худощавый неопрятный коммунист отвел мальчиков в сторонку и как следует отчитал за то, что они пропагандируют американские шлягеры и смеют отплясывать какой-то треклятый империалистический вальс во время самого народного праздника в году.

– А что бы сказал твой отец, если бы увидел вас сегодня?

– Валли, родимый, да у них же все здо́рово получилось! – сказал подвыпивший человек с двойным подбородком коммунисту, и тот повернулся к нему и принялся ругаться с ним о политике.

– А ты, Густи-Баранья-голова – просто шлюха американская! – запальчиво произнес Валли.

– А ты, Валли, в Сталина веришь прямо как в какого-то бога…

– Заткнись ты со своей брехней из «Утра»!

– Вы, коммунисты, во что угодно способны поверить! Вы