я рассказал о том, чему меня учили». Подразумевалось: вот что он должен был знать, чего нынешние литературоведы не знают, поэтому их теоретические построения не более чем любительские домыслы.

Блюститель профессиональной дисциплины, Рене Уэллек был критиком критиков, указывая младшим коллегам прежде всего на бессистемность. Спросил я у него, почему всё медленнее появляются тома его «Истории критической мысли». Один за другим вышли первые четыре тома, до конца девятнадцатого века, потом дело застопорилось. «Приходится писать нечто такое, чего я не думаю», – ответил Уэллек. Чем ближе к нашим дням, тем больше ему приходилось судить о знакомых. Шли мы с ним по улице университетского городка, подходили к профессорскому клубу. Уэллек говорил шепотом, а напоследок, на сессии Американской Ассоциации Современной Словесности, он громко сказал, что думал. «Речь Рене имела success de scandal», – рассказывала его вдова, Нонна Филипьевна Долодаренко, предвоенный комсомольский работник из Крыма, она и огласила речь.

Последний могиканин универсальной образованности свое мнение о ненаучности современного литературоведения обычно выражал околичностями, а прямо, имея скандальный успех, выразил по-толстовски – на краю могилы. Так высказал свои заветные мысли скрипач-виртуоз Исаак Стерн, так завещал посмертно опубликовать свои мемуары консультант Пентагона Джонстон. И Рене Уэллек, прежде чем накрыться крышкой гроба, облегчил душу. Не исключено, поэтому и заметных некрологов его не было.

Уроки ковбоя

«Животнолюбие. Люди и баловни».

Книга Кэтлин Царце.[219]

Книга под таким названием вышла в Америке, когда мы с Шашириным привезли за океан тройку и познакомились с ковбоем Труманом Кингсли. С тех пор книга исчезла, возможно, задушенная промышленностью, производящей корм для домашних животных особого разряда – pets, баловней. Быть может, книга не имела спроса: у кого нет баловней, тому и читать книгу незачем, у кого баловни есть, тот не станет подрывать своих привязанностей. Книга опровергала тезис, на котором зиждется животнолюбие, будто бы усиливающее любовь к ближнему. Собак и кошек, львов и обезьян, попугаев и питонов любят вместо людей согласно старинным французским стихам:

Чем больше узнаешь людей,

Тем крепче любишь всех зверей.

Не сумел я обнаружить оригинала этих строк, их вспоминал в тюрьме Бутович, у него, коннозаводчика, баловней не было, ведение конской породы – не баловство. Помешательство на любимых животных – психотерапия. Формулу животнолюбия предложила актриса, кинозвезда, отвечая на вопрос, почему она незамужем: «Мне достаточно безраздельной любви моей собаки». В штате Массачусетс дама-политик, потерпевшая поражение на выборах, подвела своих избирателей, и партия, её выдвинувшая, лишилась большинства, но дама не печалилась: «Буду больше проводить время с моей собакой».

Положено иметь собаку и главе государства. Годится ли в Президенты Барак Обама, вопрос обсуждался: у него собаки не было. Сторонники его поспешили объяснить, что его дочери страдают аллергией на собачью шерсть. Чтобы закрыть вопрос, влиятельный союзник Эдвард Кеннеди подарил им пса, не раздражавшего иммунную систему организма, этот друг человека португальской породы стал Первой собакой страны в ряду вошедших в историю президентских баловней XX столетия, как Фала Рузвельта и Чекер Никсона. Мода современная: мы ничего не знаем о гончих Вашингтона, а у него, псового охотника, наверное, некоторые из чепрачных заслужили особое благорасположение хозяина, но во время нашего осмотра его мемориального имения в штате Виргиния собаки даже не были упомянуты. Современное самоцельно-непрактичное баловство друзей человека – черта массового гедонизма, заменяющего общественную активность. Надо же чем-то занять голову!

У Трумана Кингсли, дружба с которым не прерывалась до конца его дней, увидел я другую, как у героев Джека Лондона, привязанность к животным. «Нет, это не любовь!», – говорится у Шекспира. Дружба с Труманом началась конфликтом из-за моего непонимания принципиальной разницы между конниками и ковбоями. Конники, разъяснил мне Труман, это спортсмены, а ковбои – скотники, лошадь для ковбоя – средство существования, между ковбоем и конем особая взаимная привязанность. Это я испытал: лошадь Трумана на меня бросилась и чуть не растоптала, а Труман покачал головой: «Странно! Ведь мы же с тобой друзья». Лошадь, очевидно, того не учла. На другой день, на варке, она ко мне потянулась, кажется, прося прощения.

Благодаря Труману я убедился, что киногерои, изображаемые Гэри Купером, и персонажи книг Виля Джемса – реальность. Труман своим существованием подтвердил невыдуманность легендарной Америки, куда мечтали сбежать русские мальчишки.

Трумана при жизни и после безвременной кончины, я, как мог, описал под вымышленными именами и под его собственным именем[220], но героико-трагическое воплощение американизма, каким в моих глазах явилась эта фигура, требует литературных сил много больше моих. Это должна быть повесть, а то и роман, созданный пером не слабее Фрэнка Норриса, вроде его «МакТига» (роман у нас не был переведен, а в «Истории литературы США» оказался лишь упомянут). Труман вел игру по правилам, но пережил крах по ходу игры, которую выигрывают правила нарушающие.

Скотовод не был бизнесменом. Понимавший быков, как самого себя, и покровительствуемый железнодорожным магнатом творил чудеса, но после кончины Папы Сайруса другого патрона ему не нашлось, и Труман оказался раздавлен.

Все это я высказал на его похоронах, когда мне дали возможность над гробом слово сказать, говорил полчаса, слушали фермеры и ковбои, население городка в Северной Дакоте, где когда-то батрачил Кнут Гамсун. Норвежец описал местные живописные закаты, которых я не увидел: старался помогать Труману, он работал, не покладая рук, я тянулся за ним, и сон сваливал меня до заката.

Из хрестоматии

«При капитализме человек эксплуатирует человека, при коммунизме – наоборот».

Джон Кеннет Гэлбрайт.

Экономист Джон Гэлбрайт по приглашению Студенческого Общества выступал в Американском Университете под Вашингтоном во время моих вечерних занятий по курсу «Великие писатели», то есть Толстой и Достоевский. Очень хотелось мне пойти его послушать, я ожидал, что студенты сами попросят меня отменить класс и пойти на его лекцию. Вместо этого пришлось мне у них просить разрешения прервать занятия, чтобы удовлетворить своё любопытство. Нехотя они согласились, пришли мы, когда лекция уже закончилась и начались вопросы и ответы.

Высокий сухопарый старик, образцовый тип американца, как мы себе представляем «американского дядюшку» (хотя он по рождению канадец), послушно отвечал на вопросы тщедушного студентика, который председательствовал. Молодой человек допрашивал старика, будто старик сдавал ему экзамен или в чём-то перед ним провинился. Не успел я вникнуть, о чём речь, как мои студенты сказали: «Хватит! Пошли отсюда!». Гэлбрайт запечатлелся в моей памяти как человек, сумевший поднять важнейшие вопросы, указывая на приход общества потребления