Осуществление этого замысла задевало интересы западноевропейских компаний и вызвало возражения западноевропейских руководителей Г. Шмидта, Ф. Миттерана, М. Тэтчер, У. Пальме. Кроме того, европейские банки продолжали предоставлять кредиты СССР под низкие проценты. Для того чтобы заставить союзников подчиниться, Белому дому пришлось пригрозить закрыть для их компаний весь американский рынок. Тем не менее европейцы в конце концов все-таки заставили Рейгана отступить.

Реакция Москвы была внешне сдержанной, это видно по следующему высказыванию Громыко: «Соединенные Штаты пустили вход все доступные им средства — экономические, политические, дипломатические, чтобы заставить западноевропейские страны отказаться от проекта поставок советского газа в обмен на продажу труб… Говоря об обреченности такого курса, Л.И. Брежнев заметил: «Советский Союз — страна большая, с мощной экономикой и богатыми ресурсами. А социалистическое содружество в целом — и того больше. Так что мы уж как-нибудь пережили бы, пусть в этом ни у кого не будет сомнений. А вот среди тех стран, которых Вашингтон именует своими союзниками, многие гораздо больше зависят от внешней торговли во всем своем развитии. Так что неизвестно, по чьим интересам больше бьет политика ковбойских наскоков на междундродную торговлю и нормальные экономические связи».

Американскому эмбарго на строительство газопровода сопутствовал один выразительный эпизод. Так, в Донбассе, в городе Харцызске, на трубном заводе, где впервые в Европе создавался законченный цикл производства изолированных труб большого диаметра для газопроводов, неожиданно уехали специалисты из ФРГ. Это был вызов. Тогда под руководством председателя горисполкома Владимира Лунева, который взял огромную ответственность на себя, был успешно завершен монтаж нового оборудования и проведены пробные пуски. После этого немецкие коллеги вернулись на завод.

В январе 1983 года была принята директива СНБ-75, в которой было сформулировано, что целью является не сосуществование с СССР, а трансформация советской системы.

В январе 1983 года была принята директива президента Рейгана о дополнительном финансировании оппозиционного движения в Восточной Европе. В июле 1983 года в результате экономического давления США военное положение в Польше было отменено, политзаключенные амнистированы, оппозиция стала быстро расширять свое влияние.

В начале марта 1983 года Рейган объявил Советский Союз «империей зла», а его руководство — «средоточием зла в современном мире». Совет национальной безопасности США принял решение об изменении советской внутренней системы и о ведении экономической войны.

В конце марта 1983 года в нарушение договора о противоракетной обороне (ПРО) Рейган объявил о программе Стратегической оборонной инициативы (СОИ), прозванной программой «звездных войн», что должно было привести к использованию противоракетного оружия в космосе. При этом декларировалось, что программа вернет США утраченное абсолютное военное преимущество, что изменит «ход человеческой истории». В Москве это решение вызвало огромную тревогу, подобную периоду американской атомной монополии.

Киссинджер подчеркивал, что СОИ опрокидывала с огромными жертвами созданный военный паритет: «Как минимум, провозглашение Рейганом программы СОИ уведомило советское руководство, что гонка вооружений, которую они столь отчаянно начали в 60-е годы, либо полностью поглотит их ресурсы, либо приведет к американскому стратегическому прорыву».

Американцы также воспрепятствовали афгано-пакистанским переговорам, не позволив облегчить положение кабульского правительства. Было решено вообще обессилить СССР в третьем мире, а Афганистан превратить в «советский Вьетнам», резко активизировав военно-техническую помощь моджахедам. При содействии пакистанских спецслужб стали готовиться террористические акты на советской территории вдоль афганской границы. В Китае на границе с СССР были установлены посты электронной разведки США.

Специальным решением Рейгана, принятым в конце марта, американским военным кораблям в Тихом океане было разрешено плавать и проводить учения в непосредственной близости от границ СССР — ближе, чем когда-либо раньше. Вскоре в районе Камчатки и Курильских островов появились три авианосных соединения ВМС США — 40 боевых кораблей с приданными им бомбардировщиками Б-52, разведывательно-командным самолетом типа «Авакс» и истребителями Ф-15. Американские ударные подводные лодки и самолеты противолодочной авиации впервые начали действовать в районе обычного патрулирования советских подводных лодок. Участились случаи нарушения американскими военными кораблями и самолетами территориальных вод и воздушного пространства СССР.

Такова была обстановка накануне трагедии с южнокорейским пассажирским самолетом.

В ночь на 1 сентября 1983 года произошло событие, которое сильно осложнило положение советского руководства и потрясло мир, — советский истребитель сбил над Сахалином самолет, который, беспрецедентно отклонившись от маршрута на 600 километров, пролетел над военными объектами СССР и не отвечал на запросы советских ПВО.

Советское руководство полет южнокорейского Боинга-747 над запретной зоной в воздушном пространстве СССР обоснованно считало разведывательным, однако вместо открытого объявления всех обстоятельств предпочло все замалчивать. Когда же перед лицом неоспоримых доказательств оно было вынуждено признать факт трагедии, то уже было поздно доказывать разведывательный характер полета.

Корниенко писал, что эта трагедия сопоставима с берлинским кризисом 1961 года и Карибским кризисом 1962 года. Решение замалчивать факт уничтожения самолета было принято после дискуссии между Громыко, Андроповым и Устиновым, инициатором которой выступил Корниенко, присутствовавший утром 1 сентября на совещании в Генеральном штабе и знавший все детали; «Я твердо считал, что мы, сознавая свою правоту, тем более должны были как можно скорее поведать миру о случившемся все, что нам было известно, выразив одновременно сожаление по поводу гибели ни в чем не повинных людей, ставших, как мы считали, жертвой чьего-то злого умысла. Между тем, вернувшись из Генерального штаба в МИД и доложив Громыко об обстоятельствах происшедшего, я получил от него поручение принять участие в подготовке сообщения ТАСС, смысл которого сводился бы к тому, что нам ничего не известно о судьбе пропавшего южнокорейского самолета. Я попытался убедить Громыко в неразумности и пагубности такой линии поведения, но мои рассуждения были пресечены с ссылкой на то, что характер подобного сообщения уже согласован маршалом Устиновым с Ю.В. Андроповым. Поскольку я продолжал упорствовать, Громыко в итоге бросил: “Можете сами переговорить с Юрием Владимировичем”. Я позвонил Андропову в больницу, где он в те дни находился, и из разговора с ним понял: сам он склонен действовать предельно честно, хотя убежден в том, что история с южнокорейским самолетом — “козни Рейгана”. Сославшись на то, что против признания нашей причастности к гибели самолета “категорически возражает Дмитрий” (т. е. Устинов), Андропов тем не менее тут же, не отключая линию, по которой шел наш разговор, соединился по другому каналу с Устиновым и стал пересказывать ему приведенные мною аргументы. Но тот, не особенно стесняясь в выражениях по моему адресу (весь их разговор был слышен мне), посоветовал Андропову не беспокоиться, сказав в заключение: “Все будет в порядке, никто никогда ничего не докажет”. Закончив разговор с Устиновым словами: “Вы там, в Политбюро, все-таки еще посоветуйтесь, взвесьте все”, — Андропов предложил мне тоже быть на заседании и изложить свои сомнения. При нынешних радиотехнических и прочих возможностях, заметил я, наивно рассчитывать на то, что “никто ничего не докажет”, как полагает Устинов. Но Андропов завершил разговор: “Вот ты все это скажи на заседании”. Чувствовалось, что ему основательно неможется.