ВРЕМЯ БЛИЗКО (Откр., 1:3)

— Миссис Боуден? — обращается к ней Самад в паузе между выкриками. — Меня зовут Самад Икбал. Я друг Арчибальда Джонса.

Гортензия не смотрит на него, даже бровью не ведет, поэтому он решает еще немного распутать замысловатую паутину их взаимоотношений.

— Моя жена дружит с вашей дочерью, моя племянница тоже. Мои сыновья дружат с вашей…

Гортензия поджимает губы.

— Я знаю, кто ты. Ты знаешь, кто я. Но все люди в мире делятся на тех и на других.

— У нас к вам одна маленькая просьба, — спешит вставить Самад, почуяв проповедь и решив задушить ее в зародыше, — не могли бы вы вести себя немного тише… по возможности…

Но Гортензия перебивает Самада; по старой ямайской традиции она возглашает истину с закрытыми глазами и поднятой рукой:

— На тех и других: одни воспевают Господа, другие отрекаются от него и губят свою душу.

Она отворачивается. Выпрямляется. Сердито машет плакатом в сторону нетрезвых орд, пульсирующих, как вода в трафальгарских фонтанах. Циничный журналюга, которому надо забить пустое место на шестой полосе, просит ее выступить на бис.

— Милочка, баннер чуть повыше. — Падая коленом в снег, он нацеливает на Гортензию фотоаппарат. — Больше эмоций, вот так, именно. Красавица!

Свидетельницы Иеговы с новым жаром возносят голоса к небесам.

— Тебя от ранней зари ищу я, — поет Гортензия. — Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной…

Глядя на эту картину, Самад внезапно с удивлением понимает, что ему не хочется им мешать. Отчасти потому, что он устал. Отчасти потому, что он стар. Но главным образом потому, что и он бы сделал нечто подобное, только, может, выглядело бы это иначе. Ему знакомо это томление, эта жажда. Мучительная, вечная жажда в земле чужой, преследующая тебя всю жизнь.

— Точнее не скажешь, — думает он, — точнее не скажешь.

* * *

Внутри:

— Все ж таки пусть он чуток расскажет про мою кожу. Арчи, ведь он еще ничего о ней не говорил?

— Нет. Ему уйму всего сказать надо. Революционное открытие, как никак.

— Да, конечно… Но кто платит деньги, тот заказывает музыку.

— Разве ты платил за билет?

— Нет, правда твоя. Но я шел сюда с большими надеждами. А это одно и то же. Постой-ка, кажется, он сказал что-то насчет кожи…

Действительно, сказал. О папилломах на коже. И говорит добрых пять минут. Арчи не понимает ни слова. Но Микки выглядит довольным — похоже, все, что хотел, он услышал.

— Ага, за этим я и пришел, Арч. Очень интересно. Огромный прорыв медицины. Ну и работяги эти доктора, просто волшебники.

— …и в этом — говорил Маркус, — его беспримерная заслуга. Он не только явился нашим идейным вдохновителем, но и во многом заложил основы данной работы, особенно в своем памятном труде, о котором я впервые услышал в…

Очень мило. Отдает старикану дань уважения. Тот, похоже, тронут. Плачет, кажется. Как его зовут, не разобрал. Все равно, Маркус молодец, что делится лаврами. Но перегибать палку тоже не стоит. А то послушать его, так тот старик вообще все за него сделал.

— Слышь, — думая о том же, говорит Микки, — что-то он перебарщивает, да? Ты ж говорил, что главный перец тут этот Чалфен.

— Может, они подельники, — высказывает предположение Арчи.

— …в то время, когда работа в данной области практически не финансировалась и казалось, что за пределы научной фантастики она так и не выйдет, он был первой ласточкой. Вот почему я не боюсь назвать этого человека путеводной звездой всей нашей исследовательской группы и своим личным наставником на протяжении вот уже двадцати лет…

— Знаешь, кто мой наставник? — спрашивает Микки. — Мухаммед Али. Без вопросов. Воплощение цельности ума, духа и тела. Клевый парень. Борец каких мало. И когда он говорил о себе, что он самый великий, он не ограничивался словом «величайший».

— Да? — удивляется Арчи.

— Да, приятель, — торжественно отвечает Микки. — Он говорил: я величайший на все времена. В прошлом, настоящем и будущем. Хорош стервец, этот Али. Вот он и есть мой наставник.

Наставник, думает Арчи. Для него в этой роли всегда выступал Самад. Разумеется, Микки об этом знать не обязательно. Нелепо как-то. И странно. Однако так оно и есть. Сэмми для него авторитет, чтобы ни случилось, хоть настань конец света. Вот уже сорок лет Арчи всегда с ним советуется. Старый добрый Сэм. Славный парень.

— …так что если кто и заслуживает львиную долю признания за то чудо, которое вы видите перед собой, то это доктор Марк-Пьер Перре. Выдающийся человек и величайший…

Все на свете совершается дважды, изнутри и снаружи, — получаются две разные истории. Еще только смутно припоминая имя, Арчи начинает ерзать и оглядываться, не вернулся ли Самад. Самада не видно. Вместо него взгляд падает на Миллата — тот решительно забавно выглядит. Просто умора. Арчи пытается заглянуть ему в глаза, спросить взглядом, что с ним такое, но Миллат пристально куда-то смотрит, покачиваясь на стуле. Арчи ищет цель его взгляда и видит другую забавную картину: плачущего от гордости старика. Он плачет красными слезами. Арчи их узнает.

Но еще раньше их узнает Самад, капитан Самад Миа, неслышно вошедший в бесшумные современные двери; капитан Самад Миа, на миг замерший на пороге, щурясь сквозь очки, внезапно осознает, что единственный на свете друг лгал ему целых пятьдесят лет. Что краеугольный камень, на котором стояла их дружба, не тверже зефира и не прочнее мыльных пузырей. Что, получается, он совсем не знал Арчибальда Джонса. Все это наваливается на Самада, как кульминация в плохом индийском фильме, — мгновенно. И тут же наступает жутковато-веселая развязка: до Самада доходит глубинный смысл открывшейся ему правды: Только благодаря этому мы были вместе все сорок лет. Вот так история, всем случаям случай. Вечно новый подарок.

— Арчибальд! — Самад отводит взгляд от доктора и, повернувшись к своему лейтенанту, издает громкий нервный смешок; с теми же чувствами бывшая невеста, а теперь жена смотрит на своего суженого в миг, когда между ними все стало по-новому. — Двуличный бесстыжий ублюдок, мошенник, миса мата, бхайнчут, сьют-морани, харам джадда…

Самад перескакивает на родную бенгальскую речь, буйно населенную лжецами, любителями сестриных ласк, сыновьями и дочерьми свиней, охотниками до материнского оргазма.

Пока зал недоуменно слушает вопли пожилого коричневого человека, орущего на пожилого белого человека на непонятном языке, Арчи улавливает в аудитории какое-то движение — что-то происходит или готовится произойти (у стены индусские парни, рядом с Джошем ребятня, Айри, как рефери, поглядывает то на Миллата, то на Маджида) и вдруг Миллат, как Панде, подается вперед, все прочие опоздали; Арчи, который много чего видел и в жизни, и по телевизору, понимает, что означает этот бросок. Он вскакивает с места. Он бежит.