Я сказал Моултону:

— Чего они хотят от Оливера? Наверно, дело серьезное, если ради него из Вашингтона прислали специального человека.

— Парень говорил что-то об уклонении от налогов, но, думаю, речь идет о чем-то похуже. Оливер, конечно, не большого ума, но не полный же он идиот, чтобы влезть в такого рода аферу. Нет, тут что-то серьезнее. -

— Бедный Оливер.

— Он подонок.

— Может быть. Но вообще, чисто по-человечески…

— Ну, если по-человечески… — задумчиво протянул Моултон. И, словно стряхнув с себя что-то, добавил: — Похоже, что и чисто по-человечески он подонок.

Умению держаться и самообладанию у Оливера можно было поучиться. Но, изо всех сил стараясь выглядеть невозмутимым, порой он вдруг взрывался по мелочам. Так, в один прекрасный день он набросился с кулаками на Луфу. Старик, конечно, мог раздражать как своими испано-китайскими странностями, так и склонностью к неумеренной экономии. Думаю, эта склонность развилась у него в голодном Китае, где он привык добывать пропитание, не брезгуя ничем, так сказать, выколачивая зерна из навоза, так что в сливании в одну бутылку остатков из недопитых стаканов Луфу не видел ничего предосудительного. Стоя за оцинкованным прилавком, маленький, худой, с впалой грудью, обтянутой поношенной серой фуфайкой, он утилизировал таким образом недопитый посетителями оранжад, переливая его в бутылку, которую намеревался поместить в холодильник. За этим занятием его и застал Оливер. Возмутившись, он схватил китайца за грудки и отвесил ему пощечину. Луфу закричал, набежавшие родные хозяина, тоже возмущенные, подхватили крик. Иностранцы прервали игру, повскакав из-за карточного стола. Прибывшая полиция тут же перекрыла входную дверь. Взяв Стеллу за руку, я увлек ее за перегородку из бус в смежное с залом помещение лавки. Выбравшись оттуда на улицу, мы увидели толпу, сопровождавшую задержанных. Нарушителей спокойствия вели в здание магистрата к судье. Под глазом Луфу уже образовался большой синяк, и он что-то выкрикивал, хрипло и нечленораздельно. Оливер прихватил одного из мексиканских гитаристов в качестве переводчика. Оправдывался Оливер, ссылаясь на якобы свирепствовавшую в городе дизентерию, делавшую поступок Луфу особенно непростительным. Выступая ревнителем общественных интересов и борцом за здоровье горожан, Оливер добился лишь обратного эффекта.

Судья тут же пресек необоснованные слухи об инфекции, которые его только рассердили. Это был здоровенный детина, разводивший быков для представлений; в суде он, подобно мафиозо, не снимал шляпы и был хмур и властен. Он назначил Оливеру колоссальный штраф, который тот с ходу и заплатил, нехотя, но довольно легко и даже весело, с таким видом, словно уж чего-чего, а денег ему хватает. И как все это восприняла Стелла, стоя со мной в кружевном платье без рукавов и шляпке? Она глядела на меня встревоженно и жалобно, словно призывая в свидетели — мол, сами видите, что у меня за жизнь! Но, поглощенный суетой, я не замечал ее призывов. Иначе я бы задумался, для чего ей понадобилось так элегантно выглядеть, отправляясь всего лишь на партию в покер у Луфу. Правда, возможно, у нее и не было других нарядов, кроме элегантных, и других мест, кроме тех, куда водил ее Оливер. Что казалось странным. Она сказала:

— На днях мне непременно надо будет с вами поговорить. Это очень срочно.

Поговорить не откладывая не удалось. К нам тут же присоединился Оливер, обративший к Моултону и Игги весьма странные речи.

— В каких только судах я не бывал! — говорил он. — Пусть теперь попробуют замолчать инфекцию! — И еще: — Все-таки проучил я эту сволочь желтопузую!

Слушая все это, я и сам испытывал странное чувство, словно бинты на моей голове, карты, иностранная валюта в кармане, мои тяготы и мучения мне только привиделись и сам я порождение фантазии какого-нибудь мистика-теософа.

За ужином Тея сказала:

— Говорят, город бурлит каким-то скандалом. Ты в нем, случайно, не замешан?

Слова ее мне не понравились. К чему так ставить вопрос? Я объяснил ей суть дела, а вернее, дал версию происшедшего. Тем не менее она озабоченно нахмурилась. Говоря о Стелле, я понял, что намеренно расписываю ее пылкую любовь к Оливеру. Тея, однако, мне не поверила. -

— Оги, — проговорила она, — почему бы нам не уехать отсюда? По крайней мере до конца сезона. Давай уедем от этих людей.

— Куда же ты хочешь отправиться?

— Я подумывала о Чильпансинго.

Чильпансинго — место равнинное и потому жаркое. Ноя согласился. Я был готов ехать. Непонятно только, чем мы там займемся.

— Там очень интересная фауна, — сообщила Тея.

Мой окончательный ответ прозвучал уклончиво:

— Ну, думаю, скоро я смогу туда перебраться.

— У тебя плохой вид, — заметила Тея. — Но чего другого ждать с таким образом жизни? До приезда сюда ты не имел пристрастия к алкоголю.

— У меня не было нужды пить, — отвечал я. — Впрочем, и сейчас я знаю меру.

— Да, — горько сказала Тея. — Меру, достаточную, чтобы забыть о своих ошибках.

— О наших ошибках, — поправил я.

Мы сидели расстроенные, грустные, сердитые, и над нами витала тень разочарования. Наконец после долгого раздумья я произнес:

— Нет, я поеду с тобой в Чильпансинго. Потому что быть с тобой мне хочется больше всего на свете и для меня это самое главное.

Она поглядела на меня с теплотой, от которой я уже успел отвыкнуть. И я даже подумал, не ожидает ли нас в Чильпансинго что-либо приятнее, чем ловля змей, но Тея ничего на этот счет не сказала.

Все мы для своего удобства создаем некий иллюзорный мир, в котором и пребываем. И часто закрываем глаза на то, чего не можем достичь. Но мир уже создан, и создан таким, каков он есть. И как мы ни гордимся своей выдумкой, как ни упорствуем в иллюзиях, важно не слишком перегибать палку — несоответствие выдуманного мира и мира реального, когда мы его обнаружим, исчерпывалось бы лишь удивлением, а не страданиями или чем-то похуже.

Итак, я согласился на поездку с Теей в Чильпансинго, и какое-то время, весьма непродолжительное, мы оба были исполнены благодарности. Я оценил перемену Теи в отношении ко мне, ее снисходительность, она же была счастлива, что я вновь признался в своем к ней чувстве. Поэтому в тот вечер, когда должно было состояться новоселье Оливера, она сказала:

— Пойдем посмотрим, как это будет.

И я понял, что ей хочется доставить мне удовольствие, потому что я мечтал пойти. Мечтал! Мне просто не терпелось оказаться там, а в доказательство моей благонамеренности я целых два дня безвылазно просидел дома. Я вгляделся в лицо Теи — она улыбалась, подтверждая, что не шутит. И я подумал: «К черту! Пойдем, и все!»

К тому времени я уже хорошо знал, как воспринимает Тея фальшивое человеколюбие большинства людей, да и вообще большинство людей. Она их терпеть не могла. И вся ее эксцентричность объяснялась тем, что этой фальши она противопоставляла иную форму гуманности. Думаю, что стремление к идеалу в людях неискоренимо и ничто не может удержать их на пути к нему. Удержать их вообще мало что может. Планка требований, которую ставила перед человечеством Тея, была высокой, но вовсе не свидетельствовала о капризном высокомерии, потому что, обсуждая со мной того или иного человека, она чаще всего выступала страдающей стороной — людей не презирала, а скорее боялась. Те, с кем Тея вступала в конфликт, ее пугали, а обычное людское лицемерие и инциденты, которые я приписывал рядовым сбоям в работе социального механизма, производили на нее самое тягостное впечатление. Жадность, зависть, самодовольная грубость восприятия, проявления ненависти и агрессивности, обман и всяческие склоки удручали ее, и я понимал, что в этом смысле ее выход в свет мог оказаться опасным. И, конечно же, я сознавал ее нежелание идти, но сам хотел этого так сильно, что решил: если я терплю ее змей, пусть и она пересилит себя хотя бы на один вечер.