Обитель отверженных – так называли этот огромный особняк, наполовину скрытый мощными стенами и росшими вокруг соснами. Здесь жили наложницы, надоевшие султану или же такие, кому ни разу не удалось пробудить в правителе вожделение. Зачастую под этим кровом оказывались и чересчур ревнивые и завистливые одалиски, пытавшиеся упрочить свое положение путем интриг и потерпевшие неудачу в коварных замыслах. Служанки гарема, которые уже не могли больше служить вследствие старости или болезней, тоже заканчивали свои дни в этих печальных стенах. Среди обитательниц этого дома можно было встретить самых разных женщин: молодых и старых, красивых и невзрачных, цветущих и немощных.

То было безрадостное жилище: под его высокими сводами редко раздавался смех, ноги танцующих никогда не истирали ковров. Казалось, даже из труб на крыше этого дома вместе с дымом выходит горечь обид и разочарований. Если кто-либо заводил песню, она была такой грустной, что вскоре все носовые платки были мокры от слез. Женщины, обитавшие здесь, не мечтали о будущем, ибо никакого будущего у них попросту не было. Настоящего, впрочем, не было тоже. Все, что у них оставалось, – прошлое. Целыми днями они предавались воспоминаниям, сожалея о совершенных ошибках, упущенных возможностях, не пройденных путях и напрасно потраченной молодости. Зимними ночами, такими холодными, что слова молитв замерзали в воздухе, не достигая ушей Аллаха, несчастные женщины чувствовали, что сердца их превращаются в глыбы льда, и нагретые камни, которые они клали в свои постели, не могли растопить этот лед.

Многие из них, не в силах смириться со своей участью, становились злобными и раздражительными. Некоторые решали посвятить остаток дней Аллаху и становились на путь благочестия. Но это не приносило в души несчастных мира, ибо их благочестие не было искренним. Женщины без конца твердили, что все дела этого мира пребывают в руках Всемогущего, но при этом обвиняли в своих несчастьях других людей, а вспоминая о светлых моментах жизни, приписывали их исключительно собственным достоинствам. Контраст между султанским гаремом и его мрачным двойником был воистину разительным. Несмотря на всю строгость царивших в гареме правил, он был миром, где жизнь била ключом. Его обитательницы были полны надежд и желаний, по ночам они предавались сладким грезам. В обители отверженных попросту не знали, что такое грезы. Сны, которые снились его жительницам, были такими же блеклыми и увядшими, как и они сами.

Именно здесь Хесна-хатун провела последние пятнадцать лет своей жизни. Все прочие женщины так боялись ее, что решено было поселить старуху в отдельном трехкомнатном флигеле, стоявшем в саду. Хесна-хатун ничего не имела против. Пожелай она только, то могла бы жить во дворце, который завещала ей Михримах. Но пустынные просторы этого дворца действовали на престарелую няню угнетающе. Здесь, в обстановке куда более скромной, ей было гораздо уютнее. К тому же аромат роз, в изобилии растущих в саду Михримах, вызывал у старухи сильный кашель и приступы удушья. Впрочем, и здесь, вдали от цветущих роз, состояние ее день ото дня ухудшалось. Но Хесна-хатун никогда не жаловалась. Ненависть и страх, которые ее окружали, она воспринимала как должное. Жалеть себя она не позволила бы никому.

– Их всех ожидает ад, – проскрежетала Хесна-хатун, не отдавая себе отчета, что говорит вслух.

В последнее время подобное случалось нередко. Вследствие старческой рассеянности она выдавала свои потаенные мысли, которые было бы лучше держать при себе.

Подойдя к очагу, старуха протянула к огню озябшие руки. Ей всегда было холодно. И зимой и летом в ее жилище горел огонь. Согревшись немного, она взяла щетку и повернулась к кошке, дремавшей на подоконнике:

– Давай-ка наведем красоту, моя девочка.

Устроившись на диване, она посадила кошку на колени и принялась расчесывать ей шерсть. Кошка не двигалась, в глазах ее застыло выражение усталой покорности.

В дверь постучали. Вошел раб, мальчик лет семи.

– Пришел посланник, нине,[33]– сообщил он. – Принес вам важное письмо.

– Скажи ему, кем бы он ни был, что для меня в этом мире ничто уже более не важно. Пусть уходит.

Мальчик нерешительно переступал с ноги на ногу. Он так трепетал перед хозяйкой, что боялся поднять на нее глаза.

– Чего же ты медлишь, глупый мальчишка?

– Этот человек сказал: если твоя госпожа откажется меня видеть, передай ей, что я принес письмо от Михримах Султан.

Услышав это имя, Хесна-хатун вздрогнула, кровь прилила к ее напоминавшим пергамент старческим щекам. Но за свою долгую жизнь она привыкла держать чувства в узде, и через мгновение лицо ее вновь стало непроницаемым.

– Сколько он заплатил тебе, негодник? – спросила она. – Я вижу, ты совсем лишился стыда.

Нижняя губа мальчика изогнулась, он тихонько заскулил, готовый разрыдаться в голос. Хесна-хатун, впрочем, сменила гнев на милость.

– Ладно, что проку распекать такого недоумка, как ты? Ступай приведи этого мошенника. Я с ним сама разберусь.

Мужчины – за исключением евнухов или малолетних детей – в обитель отверженных не допускались. И уж конечно, сюда не мог войти незнакомец. Но старая нянька жила по своим правилам. Воистину, если все тебя боятся и считают зхади, у этого есть свои преимущества.

Через несколько мгновений на пороге появился Джахан, сопровождаемый мальчиком. Последний не решился войти и остался ждать за дверью.

– Стало быть, это ты, – изрекла Хесна-хатун.

Они смотрели друг на друга с неприязнью, которую ни один из них не считал нужным скрывать. Джахан видел, как сильно нянька одряхлела, но в этом не было ничего удивительного, учитывая, сколь невероятно долгую жизнь она прожила. Лицо старухи бороздили глубокие морщины, спина согнулась, пальцы скрючились, как птичьи когти. Из-под покрывала выбивались седые волосы, на концах рыжие от хны. Вероятно, глядя на Джахана, Хесна-хатун тоже мысленно перечисляла приметы, оставленные на его лице временем. Впрочем, взгляд ее был таким же холодным и безучастным, как всегда.

– Как ты посмел использовать имя моей голубки? – проскрежетала старуха. – За это тебя следует хорошенько высечь.

– У меня не было выбора, – ответил Джахан. – Иначе вы не согласились бы впустить меня, дада.

Старуха отпрянула, услышав слово, которым называла ее Михримах, и одна только Михримах. От ярости она лишилась дара речи, рот ее беззвучно открывался и закрывался.

Джахан, довольный произведенным эффектом, внимательно наблюдал за старухой. Он стоял прямо, вскинув голову. Ни кланяться, ни целовать ее руку он не счел нужным. Подобная неучтивость не прошла незамеченной.

– Зачем пожаловал? – спросила Хесна-хатун. – Еще раз доказать, что ты дурно воспитан?

Джахан сделал шаг вперед и только тут заметил белоснежную кошку, свернувшуюся клубочком на коленях старухи. Он бережно извлек из сумки шпильку, которую Хесна-хатун потеряла целую вечность назад, и положил на стол: