Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Причём чванства наивного, застольного и немного пьяненького.
Я, кстати, знавал как-то двух бомжей, которые были в одном отряде космонавтов вместе с Гагариным. Первый полетел в космос даже раньше Гагарина, потому что его, в отличие от Гагарина, было не жалко. Его специально взяли в отряд — как расходный космический материал, потому как у этого человека была судимость за мелкую кражу. Ничего особенного. Второй не полетел, так как против него интриговали, и он был отчислен из отряда космонавтов по здоровью. Генеральный конструктор Королёв, в общем-то, не хотел его отчислять, но врачи, подговорённые интриганами, настояли. Не знаю, были ли они знакомы, а встречал я их в электричках на Волоколамск. Надо было бы, конечно, их свести. Они рванулись бы друг другу в объятья — и, может быть, оказались и вовсе братьями. Два брата, как два крыла, братья-лейтенанты.
Это часть мифологии — большой пафос оборачивается его снижением внутри народной мифологии. А что вы хотите? Так бывает всегда.
Старый космонавт был прав, потому что главный вопрос всегда — «Зачем?». То есть, зачем всё — зачем ты что-то делаешь, что-то хочешь? Ура-патриотизм всегда неконкретен, на вопросы: «Зачем?» и «Почему?» он норовит отвечать: «Потому что!»
Мне повезло, я не только видел этих людей прошлого, но я и вырос в их семье. Я помню их — людей особой хватки, и каждый гвоздь в их доме был на своём месте. Всегда, в общем, оказывалось понятно, зачем он. Это они учили самолёты летать и слышать. Ракеты, впрочем, тоже. Это сейчас-то вернулись времена Александра Блока, а тогда ещё так никто не думал.
Причём слово «зачем» не всегда должно снабжаться вопросительным знаком — было бы прекрасно, если люди, тщательно подумав, говорили: «Мы точно знаем, зачем эта штуковина, зачем она нужна, зачем мы её сделаем».
День космонавтики стал днём настоящего народного праздника. Он был светел и весел, как песни смешанных времён — Гагарин, я вас любила, Белка и Стрелка с нами, до грядущего подать рукой и на пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы.
Только это праздник старшего поколения, его инженерной смекалки и человеческого мужества. Причастность потомков к той мечте полувековой давности нужно оправдывать кропотливой и умной работой, сосредоточенностью — но как только заходит о них речь, потомки отводят глаза.
Только выбегут какие-нибудь поэтические люди, призовут лететь к звёздам, а потом вздохнут и произнесут на манер куплетиста Велюрова из известного фильма:
— Вот бар, я догоню.
10.04.2017
Чистописание (о пёрышках, чернильницах и утрате почерка)
… «Да-ёт ко-ро-ва мо-ло-ко».
Перо цепляется за «ко»,
И клякса чёрная, как жук,
С конца пера сползает вдруг.
Одной секунды не прошло,
Как скрылись «ко», и «мо», и «ло»…
Ещё одну страничку вон!
А за окном со всех сторон:
И стук мяча, и лай щенка,
И звон какого-то звонка, —
А я сижу, в тетрадь гляжу —
За буквой букву вывожу:
«Да-ёт ко-ро-ва мо-ло-ко»…
Да! Стать учёным не легко!
Сергей Михалков, «Чистописание»
Я на старости лет тоже поучаствовал в тотальном диктанте. Правда, заочным образом, и с не слишком хорошим результатом: три лишние запятые, одна пропущенная, и одна потенциальная ошибка (я написал правильно не потому, что знал, как надо, а оттого, что угадал).
Мне повезло, потому что мой текст диктовал сам писатель Юзефович, и, к тому же, это лучший текст, что я там видел за эти годы.
Безотносительно от проверочной функции, он хорош сам по себе — и эстетически, и идеологически, и, вообще, как хотите.
Там хорошо всё — и равновесие трёх частей и трёх городов, сама интонация, а особенно — доброжелательность автора к мирозданию вообще и читателю в частности. Правда, я видел, как пермяки обиделись за стерлядь и начали говорить, что в диктанте — ошибка, стерлядь у них вовсе не пропала, и этой стерлядью они любой город затмят, но моего пафоса это ничуть не убавляет.
Но я хочу сказать о другом: я в своё время прошёл через обычные для советского школьника уроки чистописания — рисование палочек и элементов букв, тетрадь в линейку, парта с откидными крышками, крашеная сверху зелёной масляной краской, а снизу — коричневой. Причём под слоем зелёной угадывались ложбинки для перьевых ручек и углубление для чернил.
Чернил! Кажется, сюда наливали чернила — так, по крайней мере, мне объясняли.
Меня учили писать от руки правильно и разборчиво, и я подумал, что будь я реальным участником тотального диктанта и сдай написанное от руки, то в паре мест мне бы могли насчитать ошибки за почерк.
В моём детстве существовала презумпция вины в зоне «неразборчивого», иначе говоря, нужно было написать понятно. Было ужасное слово помарки — за помарки снижали оценку. Как-то чёткий и вечный мир был разрушен, в него пришло новое правило — в заглавной, то есть прописной букве «А» нужно было писать завиток вместо поперечины. Завиток начинался у правой ноги и двигался подобно фигуре Лиссажу, с которой я познакомился позднее, наверх и влево, чтобы затем уйти на соединение со следующей буквой или оборваться в пустоту. Затем правила поменялись, и букву стала пересекать простая чёрточка. Это занятие ненавидели многие, не скажу, что все — впрочем, педагоги говорили, что мелкая моторика каллиграфии стимулирует работу мозга.
Каллиграфия — непростое искусство: улучшение эстетики затрудняет утилитарное понимание. Каллиграфия прямо привязана к инструменту письма — перьевые ручки старого образца позволяли делать буквы такими, какими мы видим их в старых прописях — широкими сбоку и утончающимися при поворотах. Шариковая ручка уравняла толщину, а теперь на смену ей пришли гелевые. Кляксы, описанные в стихах Барто и Михалкова, у современного школьника вызывают недоумение.
Стал редкостью мел — то письмо на доске, при котором ты тянулся к верхнему краю и школьную форму обсыпала белая
