– А еще он сказал!.. – Сергей справился со слезами. – Он сказал, сволочь, что не знает, как со мной еще Вильма ложится, что лучше с медведем трахаться, он хоть почище! – и снова бросился в атаку, но Сморч развел их руками, как гидравлический домкрат. Тем временем собрались почти все девчонки – они, оказывается, все были здесь, а мальчишки, скорей всего, ушли на охоту.

– Пусти их. – Я подошел к Сморчу. Он, помедлив, убрал руки, и мальчишки снова хотели броситься друг на друга, но помешкали, потому что я оперся на их плечи – именно оперся. – Я понимаю, – сказал я, и они, удивленные моим голосом, уставились на меня. Серый смотрел злыми мокрыми глазами, шмыгал носом. Олег вытирал губу ладонью и часто моргал. – Понимаю я все, – повторил я. – Плохо. Холодно. И жрать нечего. И вообще неизвестно, доживем ли до весны. И снег кругом, и мороз. И виноватого найти очень хочется, чтобы просто злость сорвать. Все я понимаю… Но и вы поймите. – Я сжал их плечи. – Нет тут виноватых. Это просто жизнь такая паскудная. Но не мы. Так чего же друг другу глотки рвать? Давайте еще немного потерпим. Все вместе. Может, вытерпим? – Я тряхнул их. – А?

У Олега на миг дрогнули губы, но он справился с собой и сказал тихо:

– Прости, Серый.

– Ага… – Сергей снова шмыгнул носом и улыбнулся: – Пойду помоюсь.

Я проводил их взглядом. Ободряюще улыбнулся тревожно смотревшей на меня Таньке. И углом рта процедил Сморчу:

– Лечь помоги, только тихо…

Тихо, я сказал, во всех смыслах – было больно бок… Я не выдержал – застонал негромко, и Сморч, незаметно поддерживавший меня, спросил тревожно:

– Что, очень?..

– Ну как ты думаешь? – процедил я. Раньше бы ни за что не признался; сейчас мы все стали понимать разницу между бравадой и мужеством.

Я толком не успел устроиться на месте – ходившая вокруг дозором Ирка Сухоручкина вошла в нашу загородку и сообщила, что идет Олег Фирсов, причем идет как-то странно и один. Уходил вдвоем с Саней и Бэном, а обратно тащится в одиночестве…

Вопрос выяснился вполне тут же. Вошел Фирс – он был бледен, улыбался и шел, согнувшись и прижав обе руки, залитые кровью, к животу.

– Спокойно, – сказал мой тезка. – Без паники. Из меня тут немного кишки выпустили…

…Тигролев напал на них первым, возле речного берега, у цепочки полыней. Олегу удар лапы распорол живот, и, пока он валялся в снегу, зверюга успела перебить обе ноги Сане и сломать бедро Бэну, но сама издохла, потому что Саня вогнал валлонку ей в горло, а Бэн – в бок. После этого Олег, как единственный ходячий, отправился в восьмикилометровый обратный марш, придерживая внутренности руками…

…Ингрид заставила Олега отнять ладони от живота, после чего он немедленно раскис, потому что кишки, конечно, сразу же полезли наружу. Как обычно при таких ранениях, он почти не чувствовал боли, но вид собственных внутренностей, симпатично лезущих из живота и дымящихся на воздухе, любого вышибет из колеи, поэтому Олег попытался вскочить со шкур, куда его положили, и убрать это безобразие обратно, но его удержали, после чего Олег просто заорал:

– Да из меня же ливер прет, делайте что-нибудь, блин!

– Сейчас обратно запихнем, – обнадеживающе-спокойно пообещала моющая руки Ингрид – «инструменты» были уже разложены.

– А если не полезут?! – взвизгнул Олег.

– Да куда они денутся, убери руки, – передвинулась к нему Ингрид. – Оп-па, держите его как следует…

Вид у раны был почти смешной – впалый мальчишеский живот, а на нем слева (разреза не видно) лежит сине-багровый клубок черт-те чего. Еще более странным было то, что, когда Ингрид ловко убрала внутренности, остался синеватый рубец и кровавые подтеки на боках.

– Он же сдохнет, – заметила Ленка Власенкова бестактно.

– Ага, но не от этого. – Ингрид уже начала шить, и Фирс отключился. – Все, мальчишки у нас – инвалидная команда. Приехали.

* * *

Насчет инвалидной команды Ингрид была права на все сто. Я-то еще был не из самых плохих. Саня с Бэном ходить не могли вообще (и поправляться на нашей диете будут медленно, что и говорить!), а Фирсу вставать было нежелательно. Танюшка боялась, что у меня загноится бок, но у меня, слава богу, всегда был хороший иммунитет, а в этом мире раны и вообще заживали быстрей обычного.

Урса нас потеряли, но не потеряли сменяющие друг друга холод и снег, а также прочно сопутствующее им недоедание. Арнис сильно поморозился во время рыбалки. Злые, как собаки, ходили все, но – странно! – друг с другом почти не цеплялись, а если и цеплялись, то сразу остывали.

В конце концов, что у нас, кроме нас самих, еще оставалось в этом мире?

Много потом еще было всего. Но та зима для меня навсегда осталась чередой пронизанных холодом дней и ночей, склеенных болью, сделавшейся привычной. В то, что боль может исчезнуть, я уже не верил и не помнил, как это – когда ее нет.

Подростку кажется, что его сегодняшние ощущения – хорошие или плохие – они останутся всегда. На всю жизнь. Всегда будут боль, холод, снег, голод, серые дни, серые от всего этого лица твоих друзей, недосыпание – вновь от холода и боли…

А ведь при этом надо было жить. Двигаться. Руководить людьми. И хотя бы делать вид, что у тебя все в порядке, что тебе не больно.

Мне снились дурацкие, дикие, мерзкие сны. То я выплевываю все зубы, и мне не больно, только удивительно, что их – зубов – очень много… Я блуждал нагишом по каким-то ледяным коридорам, преследуемый невнятными формами, которые шипящими голосами издевались надо мной, и я удивлялся, откуда они знают русский язык… В этих коридорах я терял Танюшку, а потом находил ее за прозрачным, но непробиваемым стеклом, где какие-то кошмарные существа делали с ней вещи, о которых я днем старался не вспоминать… или я сам попадал в то же прозрачное пространство, и почти то же самое делали со мной… Я дуэтом вместе с Шевчуком пел его «Террориста» перед полным залом кошмарнейших монстров-вампиров, причем если Шевчуку ничего не грозило (он ведь знаменитость!), то меня в случае неудачи должны были выпить, и я даже видел, как в фойе раскладывают какие-то шприцы-пипетки вроде тех, которыми марсиане обескровливали людей в уэллсовской «Войне миров»…

Никогда еще не снился мне такой бред. А самое главное – во всех этих снах я был беспомощной, слабой жертвой, несчастным испуганным пацаном, и это унижало и терзало едва ли не хуже боли. Боль я вытерпел бы и более сильную. А от этих снов по утрам все казалось мерзким и диким, как картина Шагала.

И еще.

Мне было больно.

Я так давно не ходил по земле босиком,

Не любил, не страдал, не плакал.

Я деловой, и ты не мечтай о другом,

Поставлена карта на кон.

Судьба, судьба, что сделала ты со мной?

Допекла, как нечистая сила.

Когда-нибудь с повинной приду головой